Для всех нас... – ответит здравомыслящий читатель. И, без сомнения, будет прав.

Но мне очень интересно: как бы на этот вопрос ответил критик С.Чупринин?

«Откройте книгу, назовитесь своим...» – загадочно начинает он рецензию на книгу А.Вознесенского «Прорабы духа» («Новый мир». 1986. №1), – и, «хмелея от нечаянной р о д с т в е н н о с т и с собравшимися на пиру, можете оглядеться и прислушаться» (разрядка моя. – В.Х.).

Это уже что-то новое... До сих пор от читателя не требовалось называться «своим», когда он открывал, к примеру, книги Пушкина, Толстого, Шолохова... Ему и в голову не приходило, что в них он может оказаться «чужим».

Но, странное дело, первое и главное условие для общения с героями книги Вознесенского, которое предъявляет читателю С.Чупринин, – быть только «своим», а вернее, даже «родственно своим». А уж коли кому покажется «оскорбительным» (С.Чупринин такое вполне допускает) «предложение побыть на короткой ноге со знаменитостями» «Прорабов духа», тому критик дает недвусмысленный совет: «Тогда закройте эту книгу. Или – еще лучше – передарите ее тому, кто не взглянет в ч у ж е на фантазийные проделки черных дыр и постояльцев самого несуразного в мире отеля «Черти», кого не шокирует, наоборот, восхитит «пророк мирового хаоса», аккуратно развешивающий на балконе свои свежепостиранные беленькие трусики...» (разрядка моя. – В.Х.).

Итак, критик резким движением «посвященного» разделил читателей на «своих» и «чужих». Я еще не ведаю, как и многие другие, к какому лагерю себя причислить, но чувствую, что если до сих пор не задумывался над вопросом: «свой» я или «чужой», и если даже не могу с уверенностью на него ответить, то, скорее всего, за «своего» меня здесь не примут, уж «своим-то», наверное, ответ на этот вопрос заведомо ясен.

Как и читатели, сознающие собственную ущербность оттого, что не чувствуют себя своими, я не получу пропуска, позволяющего войти в двери этого «самого несуразного в мире отеля» и, оставшись у закрытых мистических дверей, могу только с «завистью» проводить взглядом «осчастливленного», которого всюду пускают и говорят, по Чупринину, «дружелюбной скороговоркой»: «Заходите, читатель, ищите стул, а то располагайтесь на полу. Хватайте объятые паром картофелины и ускользающие жирные ломти селедки. Наливайте что бог послал!» И далее: «Устроились? Испробовали? Теперь, хмелея от нечаянной р о д с т в е н н о с т и с собравшимися на пиру...», чем-то напоминающем пушкинский «Пир во время чумы», прислушайтесь...

«Читает Белла. С в о я Белла. А вокруг тоже свои. Только свои» (разрядка автора).

Не правда ли, есть отчего загрустить! Мало того, что вас не пускают вечером в ресторан или кафе только потому, что вы чужой, вас не устраивают переночевать в полупустующие гостиницы, на дверях которых красуется неизменное «свободных мест нет», вам не продают билета на незаполненный поезд дальнего следования, – так теперь вам хотят ограничить вход на страницы книг, скрепленных печатью узкой посвященности.

И вы еще острее осознаете свою неполноценность, когда на ваших глазах кто-то проходит в вечерние рестораны, кого-то поселяют в гостиницы, кому-то в самом несуразном отеле наливают «что бог послал»...

Вы видите этих счастливцев и недоумеваете: чем же они отличаются от вас? Какую науку постиг этот пресловутый «читатель», чтобы получить аттестат своего? Разве он ходил не в тот же, что и вы, детский сад, протирал штаны не в той же, что и вы, школе, читал по слогам не ту же самую «Родную речь»? Что знает он и не знаете вы? Или он вылеплен из другого теста? Да нет вроде: те же два уха, два глаза, руки, ноги... Осуждаете ли вы его? А за что? За то, что ему кажется лестным «побыть на короткой ноге со знаменитостями»?

«Можете сколько угодно порицать этого читателя, – бросает нам С.Чупринин. – Можете завидовать ему... И это его, а совсем не вас будут называть избранным читателем, причислять к «всенародной элите», возводить в ранг «творянина», назначать, если он захочет, а он захочет, «прорабом духа». Это ему, а не вам по-родственному пожалуются: «Мы рано родились, желая невозможного...» (выделено мной. – В.Х.).

Вот так... Если он только «захочет» («а он захочет»), то его «назначат» «прорабом духа» или «творянином», это уж как ему больше понравится. А если даже и не захочет, то все равно – вас не назначат.

Ну что ты будешь делать! Опять – не пускают, билета на продают... В богатейший художественный мир Пушкина могут войти все желающие, а в «черные дыры» А.Вознесенского – только предъявив пропуск. В этих «антимирах» своего, восхищающегося, читателя привечают с благоговейной любовью, там «пророк мирового хаоса» «дорожит читательским вниманием, ценит понимание с п о л у с л о в а, боится не оправдать... ожидания». «Он готов даже резко сбавить (и сбавляет) собственную «певческую скорость» (?) – лишь бы ненароком не оторваться от своего читателя...» (разрядка моя. – В.Х.).

Чупринину очень нравится тон посвященного. Он играет словами. Мол, посмотрите, что я умею, обратите внимание, какие коленца я выкидываю, заигрывая со своими и каким необыкновенно оригинальным должен казаться чужим: «...дело здесь не в славе, подстегивающей творческое самолюбие поэта. Вернее, не только в славе. Еще вернее: дело именно в славе...»

«Как восхитительно, как своеобразно!» – должна, вероятно, воскликнуть сидящая на полу своя «захмелевшая» читательница и захлопать в ладошки. Чупринин же будет вещать дальше о том, что слава – это «энергетическая    о с н о в а творчества... необходимое    у с л о в и е, без коего нельзя выполнить о б я з а н н о с т и, д о б р о в о л ь н о принятые на себя Вознесенским» (разрядка моя. – В.Х.).

Читатель, не испробовавший того, «что бог послал», начнет сомневаться: а и вправду ли все мы бегали в одну школу и читали за партой одни и те же учебники родной литературы? Правда ли, что все мы проходили Пушкина?

Блажен, кто про себя таил

Души высокие созданья

И от людей, как от могил,

Не ждал за чувство воздаянья!

Блажен, кто молча был поэт

И, терном славы не увитый,

Презренной чернию забытый,

Без имени покинул свет!

Обманчивей и снов надежды,

Что слава? шепот ли чтеца?

Гоненье ль низкого невежды?

Иль восхищение глупца?

В каком же это учебном заведении внушили Чупринину, что слава – «необходимое условие» творчества и, более того, его «энергетическая основа»? Или это касается только «творчества» Вознесенского, который «добровольно» (уж лучше бы подневольно) взял на себя «обязанности»?.. Взял с одним условием: хочу славы!

С этим ясно. Не понятно лишь, какие «обязанности» взял на себя желающий славы «пророк»? – спросит читатель, оставленный на улице перед входом в черную дыру «мирового хаоса».

Чтобы плетение словесных кружев не погрузило своего читателя в сладкозвучный сон, критик может себе позволить быть резким, кратким и прямым, как выстрел: «Он – посредник. Нужны для ясности синонимы?». «Почтарь... развозящий по городам и весям д и п л о м ы на «творянское» звание и весточки о том, кто и что нынче в моде, то есть пользуется повышенным спросом» (разрядка моя. – В.Х.).

Какие уж тут «душиґ высокие созданья»! Ведь они рождаются не от потребности в славе. За славу надо послужить «почтарем», побегать с раздачей «дипломов» на «звание», которое присваивает кто-то другой, а он – лишь только простой разносчик весточек о том, что нынче (в отличие от «высоких созданий») пользуется повышенным спросом. Кто и что нынче в моде – лишь это волнует нашего «почтаря», а мода – родная сестра славы. Вдохновение и «высокие созданья» здесь никого не интересуют как принадлежность другого мира.

Открыв карты, С.Чупринину уже самому скучно относить «посредника» к миру искусства (ведь тот всего навсего как бы должностное лицо), и критик без обиняков переходит к технической терминологии для большего прояснения его назначения в век научно-технического прогресса: он – не что иное, как «ретранслятор, доносящий сигнал из этого застолья (собравшихся на пиру. – В.Х.) до самого периферийного глаза и уха». Вероятно, «периферийный глаз и ухо» – это те свои, что по разным причинам не попали в «застолье».

Можно на Вознесенского повесить и такую табличку: «...катализатор, многократно ускоряющий обмен веществ... в едином теле культуры» – настолько едином, что любое деление на верх и низ, высокое и массовое кажется в принятой системе отсчета не более чем досужей выдумкой презираемого Вознесенским (и его читателями) критика с «тухлым взглядом».

Нет, теперь я уже точно знаю, что мы учились в разных школах, учили нас по-разному, и предметы у нас были не одни и те же...

Но мы-то помним – у Пушкина:

Волшебной силой песнопенья

В туманной памяти моей

Так оживляются виденья

То светлых, то печальных дней...

...Ты царь. Живи один. Дорогою свободной

Иди, куда влечет тебя свободный ум,

Усовершенствуя плоды любимых дум,

Не требуя наград за подвиг благородный.

Они в самом тебе. Ты сам свой высший суд;

Всех строже оценить умеешь ты свой труд.

«Ретранслятор, доносящий сигнал...», «катализатор, многократно ускоряющий обмен веществ...»

О том, что является «верхом и низом» культуры, «высоким и массовым», мы, читатели Пушкина, знаем еще со школьной скамьи по стихотворению «Поэт и толпа», которое обязаны были в школе учить наизусть. Оно не забылось, несмотря на то, что бывшие нерадивые ученики в своей «системе отсчета» называют подобный, пушкинский, взгляд «досужей выдумкой», а Вознесенский (и его читатели) – «тухлым взглядом».

В наши дни интенсификации производства, ускорения прогресса и повышения производительности труда работникам сферы услуг (а именно к ним относятся «почтари») необходимо приобретение смежной специальности. Требования к «славе» также возрастают в соответствии с духом времени. Перестройка касается всех. Теперь уже не достаточно разъезжать «по городам и весям» с весточкой о «самом модном», теперь за славу надо потрудиться в поте лица, эта дама капризна и изменчива, может и отвернуться...

Что ж, слава сладка. Пришлось А.Вознесенскому, как уверяет нас С.Чупринин, освоить и другую специальность: «Вознесенский действительно не только посредник между читателем-новичком и современной культурой. Он действительно еще и вербовщик, набирающий добровольцев в армию «вечных мальчиков» (выделено мной. – В.Х.).

Вознесенский, конечно, «добровольно» согласился набирать «добровольцев» в армию «вечных мальчиков», сам оставаясь при этом тем же «вечным мальчиком» в импортных джинсах. Он «опытный вербовщик» и дело свое знает хорошо, ему нужна целая армия своих, ведь, в конце концов, он работает и на себя тоже: с каждым новым «добровольцем» увеличивается его слава*. И он готов за них побороться: «Мы будем бороться за молодняк!» Он готов засвистать «соловьем-разбойником», прогрохотать, как ТУ-104, лишь бы пробудить не ко времени разоспавшихся «прорабов»:

Прораб на стройке – это старший мастер. Читателю, прохлаждающемуся у закрытых дверей отеля «Черти», непросто сразу понять, о каких прорабах идет речь. При чем тут старший строительный мастер? Но читатель наш – человек любознательный. В газетах он читал о таинственных «мастерах», вовсе не причастных к гражданскому строительству. Эти «мастера» уже достаточно скомпрометировали себя в общественном мнении и теперь узнаются многими. Потому и целесообразно было дать им другое имя – «прорабы» – не меняющее содержательной сути, но затрудняющее их разоблачение.

Именно они озабочены «созиданием» и распространением нового

Вселенной». Они и есть проводники («почтари») идеологии – или религии – избранных, той самой «элиты», возводящей своих в ранг «творянина».

Проводники, «почтари», «вербовщики», или, говоря словами А.Блока, «стая посвященных в таинства кабинетной науки и европейской биржи», продолжающая «писать на своих знаменах старые гуманистические лозунги», – они обязаны вербовать «добровольцев», «вечных мальчиков» и так далее, одним словом, всех «спящих», которым предстоит ритуал посвящения в «прорабов духа».

С.Чупринин в этих хитросплетениях не путается, он прекрасно знает: «Во-первых, сразу отсеются... не свои для Вознесенского читатели. Во-вторых, многие и многие, казалось бы, вполне свои будут тонизированы лишь на краткое время и лишь на уровне жестикуляции...» (разрядка автора, выделено мной. – В.Х.).

Оказывается, к обряду полного посвящения будут допущены далеко не все свои, а «многие и многие» лишь прикоснутся к его азам, где им не позволено будет и рта открыть, где пообщаются с ними «лишь на краткое время» на уровне «жестикуляции».

Эти «многие» необходимы для славы, но довольствоваться будут «ковриками с лебедями» и «эстрадной песенкой», к которым так «демократичен» Вознесенский. «...Страна у нас большая, – продолжает Чупринин, – и... непременно найдется п о д р о с т о к, который встрепенется в ответ на призыв: «Сделайте, сделайте, сделайте хоть что-нибудь!» (разрядка автора). А что нужно «сделать» – нам уже известно.

Этому приобщающемуся к святым дарам «подростку», по убеждению С.Чупринина, «безумно» польстит вопрос: «Вы спали в кровати Пикассо?» И еще более – «приподымающе» – польстит «пронизывающая всю эту книгу насквозь интонация сообщничества, подразумеваемого равенства в интересах...» (выделено мной.– В.Х.).

Пускай «сообщничество» и «равенство» только подразумеваются, главное, что «подростку» придется выучить иностранные языки, «чтоб без словаря читать Гюнтера Грасса и Арагона...» А если вам не суждено быть «таким подростком», читатель, и если вам важнее постигать русскую классику, тогда, по совету С.Чупринина, «отдайте эту книгу тем, для кого она прежде всего написана, тем, кто пока еще лишь (ну язык: «тем, кто пока еще лишь...»! – В.Х.) приобщается к святым дарам» (курсив автора).

Какая слава не желает на века увенчать себя памятником? Слава А.Вознесенского не менее амбициозна. Его самая ранняя и пока еще не реализованная специальность архитектора мечтает выразить себя раз и навсегда: вознести «над площадью задуманный Вознесенским Поэтарх (поэт-архитектор. – В.Х.) – двадцатипятиметровую золотую сферу, символизирующую язык и человеческую культуру». Чтобы будущий, приобщенный к святым дарам, п о д р о с т о к не сомневался: «пророк хаоса» был архипоэт. Чтобы все – и свои и чужие – видели высунутый язык длиною двадцать пять метров, символизирующий «человеческую культуру». Хотя нас всех – и чужих и своих – еще в общем детском саду учили: показывать язык – некультурно...

* В пушкинском «Моцарте и Сальери» Моцарт ни разу не говорит о славе, в то время как о ней все время печется Сальери.

1986 г.