Просматривая свой архив — рукописи, записные книжки, дневниковые заметки, накопившиеся за двадцать пять лет литературной работы, мне всякий раз приходится наталкиваться на беспорядочно разбросанные в них торопливо записанные мысли, короткие «философствования», а также — литературно-критические отрывки и зарисовки, не вошедшие ни в одну из моих законченных статей и никогда не публиковавшиеся. В конце концов — пришла идея собрать их воедино, нескромно подражая розановским «Опавшим листьям», солоухинским «Камешкам на ладони», бондаревским «Мгновениям», и, ни в коем случае не претендуя на какое-либо сравнение с ними, все же попытаться «сшить» некое оригинальное литературное эссе. И для начала — включить в него только мысли и отрывки, касающиеся непосредственно литературы и искусства.
Думаю, нет ничего странного в том, что каждый отрывок и каждая отдельно взятая мысль несет на себе отпечаток нашего грустного, если не сказать горького времени, даже и в том случае, когда какие-то из этих «плодов размышления» появились на свет более десятилетия назад. Без удивления я обнаружил, что среди них нет ни одного радостного взгляда. Потому-то и мой «короб» размышлений (а В.В.Розанов собирал свои мысли в «короба») назван мною «Горькие плоды».
В России только русские писатели понимают жизнь народную и знают, как ее изменить к лучшему. Один порядочный писатель важнее всех политиков. Писатель идет от жизни, и он имеет большее право указать путь, по которому должно развиваться общество.
* * *
Тот поэт, который доволен жизнью и полон глупого оптимизма, есть подделка, он — продукт данной действительности. Истинный поэт стоит над действительностью, видит ее настоящее лицо и его глаза излучают печальный свет. Поначалу с тихой грустью смотрит он на этот мир, но с годами его сердце наполняется все большей горечью.
* * *
В русской поэзии всегда был переход за границы искусства.
* * *
Нам кажется, что искусство только тем и занимается, что изображает жизнь и порождается человеком для человека. Однако тот факт, что в жертву искусству без сожаления были отданы многие жизни, говорит прямо: искусство для настоящего художника важнее, выше и значительнее его собственного существования.
* * *
Как-то я присутствовал в гостиной Центрального дома литераторов, где обсуждалось творчество двух довольно посредственных молодых ленинградских стихотворцев, которых проталкивал в Москве Александр Кушнер. Защищая своих подопечных, известный поэт в запале сказал: «Что вы думаете, новый Пушкин придет с наклейкой? Мол, смотрите, я — гений!» В тот вечер мне не хотелось обижать Кушнера, но ему можно было отпарировать: в начале ХIХ века Пушкин пришел без «наклейки». Однако Державин сразу же увидел, что пришел гений. Кушнер мог мне возразить: чтобы увидеть Пушкина, нужен Державин. Но я бы ответил: гении не приходят в одиночку. Как мессия является вслед за предтечей, так и рядом с новым Пушкиным обязательно будет Державин.
* * *
Творческая личность в какой-то мере даже значительнее гения природы. Рожденное природой живет и умирает, а созданное творческой личностью — бессмертно.
* * *
Писатель для критика — как для астронома звезда.
* * *
Если хочешь загубить стихотворение, попытайся объяснить его прозой. Волшебство до тех пор поражает нас своей необъяснимостью, пока с него не будет сорвана пелена таинственности.
* * *
Вся жизнь поэта — его лирический дневник, а стихи — лишь отрывки из этого дневника.
* * *
Фильм ни в коей мере не может сравниться с книгой. Книга заставляет думать, она порождает в сознании зрительные образы, которые развивают фантазию и абстрактное мышление. Во время же просмотра фильма думать некогда, он слишком привлекает внимание и зрительных образов не порождает, так как сам является калейдоскопом быстро меняющихся картин. Поэтому книга гораздо важнее и полезнее фильма.
* * *
Владимир Чивилихин в романе-эссе «Память», касаясь «Слова о полку Игореве», пишет: «В поэме нет ни одной цитаты из священных книг, нет обращений к Господу Богу, нет оценок князей с позиций религиозной морали; и вообще традиционный христианский антураж, в отличие от «Поучения» Мономаха, «Хождения» игумена Даниила, «Слова» Даниила Заточника, «Слово о князьях», совершенно отсутствует в «Слове о полку Игореве». Несомненно, что перед походом воинство Игоря по христианским канонам тех и более поздних времен отслужило в Новгород-Северском молебен и молилось перед битвой, но об этом в поэме ни слова потому, возможно, что автор не верил в пользу молитв».
Мне думается, тут дело в том, что христианская религия в ХII веке еще не была на Руси опоэтизирована, и принадлежностью поэтических текстов, как бы по инерции, еще оставались в основном языческие божества. Скорее всего, христианство в то время еще недостаточно укоренилось в сознании русского населения, не говоря уже о песнях, сказках и «Словах». Поэзия тех лет продолжала обожествлять природу, ее явления и красоту. Поэтическая традиция предшествующих веков оставалась, по всей видимости, еще достаточно сильна. И «Слово о полку Игореве» это всецело подтверждает, ведь оно — художественное произведение, в отличие от тех документальных, летописных трудов, которые в противовес «Слову о полку» перечисляет В.Чивилихин.
* * *
Современники русских поэтов, вы жили рядом с ними, вы видели, как они шли к смерти, и не встали на их пути. Вы смеялись над ними при жизни, а потом, доведя их до гибели, били себя кулаками в грудь и называли себя их друзьями.
* * *
Литература в ее истинном понимании всегда служила добродетели. Русский писатель мог быть обличающим что-то, мог быть озлобленным на что-то, но никогда он в душе не был злым. Только любовь к добру располагает человека к творчеству.
* * *
Творческая личность — всегда совесть народа. Она неизменно вступает в противоречие с окружающей действительностью, потому что никогда не может смириться с обыденностью, серостью, пошлостью реальной жизни.
* * *
Любимая женщина способна пробудить у поэта вдохновение, но потом, овладев им, она сделает все возможное, чтобы он бросил писать.
* * *
Тот, кто далек от искусства, опасен. Именно они рвутся к власти. Власть унижает человека.
* * *
Истина рождается не в спорах. В них она еще более затуманивается. К истине человек приближается в одиночестве путем долгих, мучительных размышлений. Но истины не знает никто. Подойдя к ней, человек должен умереть.
* * *
Настоящий поэт всегда идет впереди жизни. Он — утренний луч грядущего дня.
* * *
Искусство и литература сближают народы. Политика их разделяет.
* * *
Поэтическое познание переходит в познание философское.
* * *
Франция, на фраке твоего приличия так и осталось не стертым пятно от крови Пушкина.
* * *
Они во всем нам чужие. Они не знают названий цветов и деревьев, они не понимают даже голосов птиц, поющих нам о нашей родине...
* * *
Разрушение поэзии, литературы и даже культуры в целом — начинается с разрушения рифмы.
* * *
Пройдут годы, и люди будут говорить: вот поэт, которого мы все ждали и который прошел мимо нас незамеченным.
* * *
Все рассказы о непомерном пьянстве Есенина — это ничтожные и подлые басни. Ни один пьяница, каким бы гениальным он ни был, не успел бы к тридцати годам написать столько, сколько написал Есенин, и тем более — столько прекрасных, неповторимых произведений.
* * *
Если бы Россия пошла за славянофилами, то не было бы у нас никаких революций.
* * *
Молодые поэты начинают в большинстве своем со стихов о любви, о природе, о родине. Евтушенко начал с политических стихов.
* * *
«Чевенгур» Платонова — это приговор. Кому? Думайте сами.
* * *
Если говорить о негативных процессах, мешающих молодым писателям в творчестве, то тут, наверное, можно порассуждать и о трудностях опубликования в периодике, и о многолетних ожиданиях выхода первой и второй книги, и о том, что некоторые редакторы все еще боятся произведений смелых, остропроблемных. Но если касаться именно творчества, то здесь никакие негативные процессы истинно талантливому человеку помешать не могут. Талантливый литератор делает свое дело, пишет о том, что его волнует, несмотря ни на какие внешние трудности, потому что талант — вещь непобедимая, и он тем упорнее стремится к цели, чем больше трудностей (негативных процессов) встречает на своем пути. И чем талантливее писатель, тем больше он испытывает сопротивления со стороны внешних сил. Так было всегда, и от этого мы никуда не уйдем, как бы ни перестраивали и ни демократизировали свое общество. Без особых препятствий и без видимых последствий обычно выходили и будут выходить книги среднего уровня, малопримечательные. Так что трудностей и всякого рода сопротивлений высокоодаренному человеку в своей литературной судьбе не избежать никогда. Главная наша задача — вовремя отличать истинное в искусстве от плевел. (1987 г.)
* * *
Теперь, когда речь заходит о молодой литературе, очень часто стали пользоваться неприятным словом «групповщина». Хотя в литературных группах в принципе не должно быть ничего противоестественного. В начале ХХ века было множество литературных групп: символисты, футуристы, акмеисты, имажинисты, конструктивисты, рапповцы, напостовцы, лефовцы и т.д. Что ж, молодым свойственно объединяться по взглядам на искусство, по образу мыслей и идей. Все зависит от того, чтЧ это за идеи, мысли и взгляды и насколько талантливо в творческом отношении они выражаются. Сейчас же подобных литературных групп, по моему убеждению, просто не существует. Да и говорить о разнообразной «групповщине» в среде молодых писателей — не совсем точно. Сегодня у нас есть одна немногочисленная часть молодых литераторов, явно обособившаяся и претендующая на роль целого поэтического поколения, как они себя именуют, — «поколенья Нового Арбата». Они-то и противопоставили себя всем остальным молодым литераторам, в группы не объединившимся, но ввиду такого противопоставления заявляющим, и подчас бурно, о своем несогласии со взглядами и идеями этих, далеких от проблем нашей действительности, «новоарбатцев»: «металлистов», «метафористов», «метаметафористов» и т.п. Назвав себя «новым поколением», они как бы зачеркнули остальных своих сверстников, собратьев по перу, что незамедлительно отразилось на публикациях такого молодежного литературного журнала, как «Юность», полностью переключившегося на рекламирование представителей этого «поколения» и предоставившего свои страницы их более чем странному и удивительно однообразному «творчеству», как бы сделанному одной рукой...
Например, в «Юности» №4 за 1987 год помещены их фотографии. Казалось бы, вот она, группа, обозначившая сама себя. Смотрите, кому неясно! Да не тут-то было. Их молодой пропагандист А.Мальгин на встрече молодых литераторов с писателем В.Карповым, показанной по Центральному телевидению, на всю страну объявил, что на этой встрече собрались якобы в основном представители «другой группы». Хотя А.Мальгину прекрасно известно, что никакой «другой группы» нет и в помине, а есть только все остальные, которых он «пропагандировать» отказывается, будучи трубадуром «поколенья Нового Арбата». Так что все разговоры о групповщине в среде молодых литераторов понимаются многими неверно и выгодны лишь тому узкому кругу молодых, что действительно обособились, отделились, демонстративно сгруппировались, желая создать независимый от общей русской литературы «Союз литераторов». (1987 г.)
* * *
Не раз на поэтических семинарах прошлых Всесоюзных совещаний молодых писателей мне приходилось слышать о том, что подстрочники стихов того или иного инонационального автора, к сожалению, не способны стать фактом русской поэзии. Однако, мне думается, никакие стихи, написанные на одном языке, и не должны стремиться стать фактом поэзии в переводе на другой язык. Главное — чтобы они стали фактом поэзии на своем родном языке. Так, Пушкина невозможно сделать фактом французской поэзии. Да, французы переводили Пушкина, но это не значит, что они почувствовали и поняли всю прелесть пушкинского стиха. Поэт может быть самим собой только на родном языке и сделать его равноценным поэтом на другом языке невозможно, потому что он создает себя сам и никто другой за него этого никогда не сделает.
Тем не менее многие национальные поэты именно этого и хотели: чтобы переводчики сделали их большими поэтами на русском языке. В принципе, такое возможно. Например, Расула Гамзатова, как говорят сами аварцы, на родном языке никто не читает, а только — на русском. Но вот Шевченко — действительно гениального поэта — любые переводы только портят.
Мне приходилось общаться со многими национальными поэтами и все они хотели, чтобы их стихи выглядели на русском языке так же хорошо, как и на своем. Но ведь настоящая поэзия — вся в языковых символах, в языковых метафорах, языковых знаках, которых очень часто нет в других языках.
У каждого народа свое образное мышление, свое мировиґдение, свое отношение к миру, и все это отражается в искусстве, в творчестве. Стихотворный же перевод — жалкая, мертвая иллюстрация того, что дышит, живет естественной жизнью. Поэзия — это волшебство языка, и она способна оставаться волшебством только в рамках данного языка, ведь волшебство — неповторимо. Так, невозможно перевести строки Сергея Есенина «Милый, милый, смешной дуралей», потому что вряд ли существует на каком-либо другом языке слово, адекватное нашему «дуралей». Уменьшительное «дурачок» сюда не подойдет, весь смысл и вся прелесть этой строки именно в слове «дуралей».
Но для чего же тогда нужен перевод? А ведь он нужен, я в этом не сомневаюсь. Перевод нам дает возможность увидеть прежде всего содержание произведения, его дух, его основную мысль (здесь я веду речь исключительно о стихотворных переводах). Он может передать чувство, настроение, пафос стихотворения, поэтическую насыщенность, глубину. Но, повторяю, волшебство языка, а это главное в поэзии, остается для перевода недосягаемо.
* * *
Там, где писатель хоть в чем-то сознательно говорит неправду, перестаешь верить всему остальному, все остальное, даже и то, что написано в художественном отношении неплохо, не будет иметь нравственного смысла.
Такое произошло с романом Василия Гроссмана «Жизнь и судьба». Неправда оказалась главным действующим лицом романа и выразилась она в основной его концепции, благодаря которой этот роман и получил столь высокую известность у нас в стране и за рубежом. Достаточно привести несколько цитат, чтобы стал ясен основной стержень романа и раскрылась суть той самой концепции. Вот что пишет В.Гроссман:
«Первая половина ХХ века войдет в историю человечества как эпоха поголовного истребления огромных слоев еврейского населения, основанного на социальных и расовых теориях. Современность с понятной скромностью молчит об этом».
Автор говорит о первой половине ХХ века, а сам имеет в виду 30—40-е годы — времена германского фашизма, роль которого в преследовании еврейства современность не только не замалчивает, но как раз наоборот — небескорыстно выпячивает из общей трагедии всех народов Европы. Но неправда Гроссмана в большей мере состоит даже не в этом, а в том, что первая половина ХХ века действительно войдет и уже вошла в историю человечества как эпоха поголовного истребления огромных слоев славянского населения, истребления, основанного на социальных и расовых теориях. С 1917 года теории эти начали проводить в жизнь с физического уничтожения русского дворянства, духовенства, купечества, аристократии, затем — крестьянства, среди которого евреев не было. За два года расказачивания на Дону было уничтожено около двух миллионов человек. Эти цифры уже опубликованы. О какой же первой половине ХХ века пишет Гроссман? О каких массовых уничтожениях евреев по социальному признаку он вещает, когда органы ВЧК были сплошь напичканы евреями? И кого они уничтожали — евреев, что ли?
Вот еще цитаты: «Этим же утром мне напомнили забытое за годы советской власти, что я еврейка». «В моем сознании с царских времен антисемитизм связан с квасным патриотизмом людей из «Союза Михаила Архангела». Оказывается, в годы советской власти антисемитизма у нас не было (героиня забыла, что она еврейка), но исходил он якобы от «квасных патриотов» в те самые царские времена, когда и была отменена черта еврейской оседлости...
В.Гроссман все время делает упор на притеснениях именно евреев. К примеру, о репрессиях немцев на оккупированной территории по отношению к русским и украинцам у него говорится как-то вскользь, походя, они у него на втором плане: «Немцы в округе уничтожают всех евреев, не щадя детей, стариков». «Руководство партии и лично Адольф Гитлер вынесли решение о полном уничтожении еврейской нации». «Жизнь евреев при фашизме была ужасна, а евреи не были ни святыми, ни злодеями, они были людьми» (как будто другие — людьми не были).
В.Гроссман на протяжении всего романа проводит идею национальной исключительности евреев (а это и есть расовая теория), он все время пишет только об их страдании, его по-настоящему волнует только этот вопрос. В то время как у Гитлера в списке категорий населения, подлежащих уничтожению, славяне стояли на первом месте, а евреи — на последнем, десятом по счету. Уж если говорить о том, кому плохо было при фашизме, то как можно почти ничего не сказать о русских, украинцах, белорусах? Ведь русских погибло намного больше, чем всех остальных, вместе взятых. А уж если сравнивать с погибшими евреями, то это вообще вещи несравнимые! Одних только русских погибло 18 миллионов! О каком антисемитизме тут можно вести речь на фоне дикого антирусизма! И вот славяне, неизмеримо более всех пострадавшие в первой мировой войне, в репрессиях большевизма и во второй мировой войне — именно они должны это доказывать и не где-нибудь, а в своей собственной стране! Они, своей беспримерной жертвенностью в прямом смысле спасшие в первой половине ХХ века евреев от уничтожения! Какой же нужно обладать циничностью, подлостью и ненавистью ко всему русскому, чтобы рядом с этими астрономическими жертвами, от которых мы до сих пор не можем оправиться, так смаковать тезис о жертвах антисемитизма?! Хотя давно известно, что в правительстве и в партии Гитлера было немало евреев...
Гроссман очень много рассуждает о покорности обреченных на гибель жителей еврейского гетто на территории оккупированной Украины, о том, как они смиренно наблюдали за казнью невинных. Не знаю, может быть, среди евреев и была такая покорность, но вряд ли о ней можно говорить по отношению к другим слоям нашего народа, которые оказывались в плену. Это прекрасно показали Михаил Шолохов в «Судьбе человека» и Константин Воробьев в повести «Это мы, Господи...» Какая там покорность! Люди не сдавались, боролись, сопротивлялись до последнего вздоха. Гроссман же свою философию покорности выводит исключительно из еврейского гетто, распространяя ее на всех советских людей. А это опять — ложь.
* * *
В 1990 году в №11 журнала «Молодая гвардия» были напечатаны мои стихи, после чего критик Ст.Рассадин трижды набросился на меня в печати за эту публикацию: в «Огоньке», в «Известиях» и в «Литературной газете». Во всех тех своих разносных статьях он цитировал практически одни и те же стихотворные строки в полной уверенности, конечно, что никто из читателей не заметит такого неравнодушно-настойчивого цитирования. Более всего Рассадин не мог потерпеть, как он выразился, «смелости» стихов, так как были в них слова о «розенфельдах» и «апфельбаумах»... В «Литературной газете» (1991. №38) он делает заключение: «Обижу многих (и себя), но скажу: смелость Хатюшина — а имя ему легион — общая наша вина».
Смелость в стихах, по Рассадину, очень опасна. И если она кем-либо допущена (какой ужас!), то виновато в этом все общество, все компетентные органы, проглядевшие, вовремя не пресекшие даже само помышление автора о какой-либо беззаконной «смелости» высказывать стихотворно наболевшие мысли.
Впрочем, тут меня Рассадин ничуть не удивил. Именно так он и обязан понимать собственное критиканско-полицейское назначение при литературе. Удивило другое: отчего это наш литнадзиратель так зацикленно сосредоточился на одном авторе, если «имя ему легион»? Как же он умудрился прохлопать целый «легион» «смельчаков» и возопил об этом, «обижая многих и себя», с таким опозданием, когда и поделать уже ничего невозможно?! Но иначе как его леностью ума не объяснить того факта, что для обозначения легиона обнаглевших бездарей он в трех статьях подряд цитирует одни и те же строки одного и того же автора...
* * *
В своих воспоминаниях «Бодался теленок с дубом» («Новый мир». 1991. №№ 6—8) А.Солженицын обвиняет многих современных ему писателей в неискренности и даже во лжи (среди них — и Шолохов, и Твардовский, и М.Алексеев, и Леонов). Например, о М.Алексееве он так говорит: «Конечно, выходя на люди, Алексеев стоит только на лжи. Гибель собственных родителей от голода в коллективизацию он в автобиографическом «Вишневом омуте» скрыл как деталь незначительную» (курсив автора). Обвинение жуткое. Да только поторопился скорый на суд писатель с выводами, хотя, конечно, откуда ему было знать, что в то самое время (речь идет о 60-х годах) уже писался М.Алексеевым роман «Драчуны» где именно эта тема — гибель крестьян, в том числе и его родителей, — явится основной и наиправдивейшей темой произведения.
В своем сочинении А.Солженицын обрушивается чуть ли не на всех своих литературных современников в годы его жизни в России; на кого-то, впрочем, — на А.Г.Дементьева, Евтушенко, Чаковского, Вознесенского, Е.Шевелеву и т.п. — вполне заслуженно. И сквозь все повествование проходит собственная обида за несправедливые обвинения; автор остро реагирует на каждое малейшее по отношению к нему недоброе слово. Основная же мысль его обиды — в том, что его не уберегли, должным образом не оценили для советской литературы (вот и Ленинскую премию не дали), не откликнулись на горячие стремления стать лояльным к советской власти писателем, не пошли навстречу неоднократным порывам сблизиться с руководством страны (Хрущевым, Сусловым) и партаппаратной номенклатурой (В.С.Лебедевым, Демичевым, И.Т.Фроловым). А ведь как он стремился, как желал стать своим! Как добивался напечататься в «Правде» и в «Известиях»! И — сорвалось... («Если бы на полгода раньше...» — вздыхает он по поводу своего запоздалого знакомства с Хрущевым).
И теперь, по прошествии многих лет, разве и мы не имеем права критически взглянуть на ту же, описываемую им действительность, на литературную жизнь тех лет, одним из персонажей которой был сам Солженицын? Не обнаружим ли и мы в его поступках, словах ничуть не меньше фактов приспособленчества, лицемерия и неправды? Если уж кто-то (даже и пострадавший, даже и сверхзнаменитый) облачается в мантию судьи, то пусть и он согласно библейской заповеди не забывает о справедливости полной, о правде всецелой, которая чаще всего не бывает великодушной ни к кому.
* * *
Давайте прочитаем вот эти стихотворные строки:
Есть у меня в душе одна вершина
С певучим эхом... Дремлет жизнь моя,
Но чутко откликается и длинно
На первый луч иного бытия.
Еще душа темна наполовину,
Но властный луч иного бытия
Заставил петь и трепетать долину,
Но этот трепет слышу только я.
А теперь попытаемся вдуматься в смысл прочитанного: «в душе одна вершина с певучим эхом...», «жизнь откликается длинно на первый луч...» Но «первый луч», оказывается, — из «иного бытия». Надо полагать — утренний. Правда, мы не знаем, есть ли день и ночь в «ином бытии»?
Но рассуждаем дальше: если «одна вершина» — в душе, то, видимо, на «луч» должна откликаться тоже душа, а не жизнь. Однако этот «луч» «заставил петь и трепетать долину». Где? Какую? Надо понимать, что в душе. Значит, там, в душе, есть не только «одна вершина», но и «долина». И трепет этой «долины» слышит только он, автор. Не правда ли, — глубоко философский образ...
Все эти размышления не стоили бы и выеденного яйца, когда бы приведенные выше беспомощные в поэтическом отношении строки (заметим, как неуклюжи во второй строфе два противопоставления «но») не выдавались за высокую, серьезную русскую поэзию и не принадлежали Ю.Кузнецову, опубликовавшему их в «Нашем современнике» (1991. №9), в котором уже стало чуть ли не правилом печатать любую поэтическую безвкусицу и откровенную несуразицу этого поэта.
Здесь же Ю.Кузнецов поведал читателям и о таком своем «глубокомысленном» открытии:
...Все мы привязаны — всех испокон
Держит привычка, обычай, закон.
Дух мой летает, но держит его
Нить, что в руке не от мира сего.
О, Вседержитель! До Судного дня
На расстояньи ты держишь меня...
Смысл этой притчи про ловлю стрекоз
Ведал ловец человеков — Христос.
Ну разве нужно тут подробно объяснять, что строки эти не имеют даже приблизительного отношения к поэзии? Я уж не говорю о большой русской поэзии.
Однажды в журнале «Молодая гвардия» (1991. №1) мне уже пришлось сказать о снижении поэтического дара Ю.Кузнецова. Тогда многим мои слова показались преувеличенными, многие не согласились со мной и почти все задавали странный вопрос: если не Кузнецов, то кто же? Кто из современных русских поэтов сильнейший? На кого равняться? Кто способен быть нашим поэтическим знаменем? Насчет знамени — не знаю. Знаю только, что примитив (которого почему-то мало кто замечает), напыщенная искусственность и ущербная самонадеянность (все та же его болезнь: «но этот трепет слышу только я») не имеют права являться знаменем русской поэзии, если не понимать под ней узкого круга его (Кузнецова) зашоренных подражателей.
* * *
Юрий Кузнецов — выдуманный поэт. Выдуманный им самим и критиками русского направления. Он существует для литературы, но его нет для России, для русского народа. И пишет Ю.Кузнецов на потребу определенной критике, определенному органу печати, пишет как бы в русле своего придуманного «имиджа». Пишет чаще всего плохо, искусственно, неестественно. Его тяжеловесная, трудно читаемая манера стихотворческой работы к поэзии имеет отдаленное отношение. Он, конечно, поэт, но поэт не классической школы, поэт средней руки, не развивший в себе чувство гармонии.
* * *
Критикесса Н.Иванова в журнале «Знамя» (1992. №1. С.200) додумалась до обвинения современных русских поэтов в «феминофобии» и даже в «кастрации» и «евнушестве». Сделав такое «открытие», она выносит диагноз: «Отсутствие любовной лирики у Ст.Куняева; или женоненавистническая позиция, выраженная в лирике (да и в статьях об А.Ахматовой и М.Цветаевой) Ю.Кузнецова; отсутствие любовных мотивов на страницах «Нашего современника» или «Молодой гвардии» симптоматичны (разрядка моя. — В.Х.).
На первый взгляд, какая-то доля правды в словах критикессы имеется... Наверное, любовная лирика и впрямь не часто выходит на страницы названных журналов, озабоченных горькой судьбой нашего Отечества, стоящего перед дилеммой: быть или не быть. Но это только отчасти. Критикесса лукавит, высасывая из пальца свои «открытия» и указывая лишь на стихи Куняева и Кузнецова. Во-первых, все поэтессы, публиковавшиеся в патриотических журналах, были широко представлены именно любовной лирикой. А во-вторых...
«Твой взгляд кричал: «Не тронь!» А губы — жарко жили... И первый твой огонь В мои ворвался жилы...» Это из «Молодой гвардии» (1991. №1. С.10). А вот из «Нашего современника» (1991. №8. С.60): «Ночью полнолунной, предосенней Воздух сада чутко молодой. Хорошо с любимой спать на сене, Положив — под голову ладонь...» Не хочу сказать, что примеры эти — шедевры любовных мотивов в поэзии, но все же они наиболее достоверно опровергают диагноз критикессы о «евнушестве» русских поэтов-патриотов.
Н.Иванова в своем критическом опусе выливает на читателя ушат паталого-анатомических, изобретенных ею безъязыких словооборотов в расчете на пусть и пошловатую, но стилевую изысканность: «образ плодоносящего чрева», «соблазн живой женственности», «отелесивают ее духовность», «менее половозрелым», «идеологический оргазм», «фалличность нации» и т.п. В проблемах «фалличности нации», думаю, Н.Иванова разбирается получше многих «патриотов» (слово «патриот» она употребляет только в кавычках), но вот «идеологический оргазм» вряд ли даже она способна получить от наличия в каких-либо журналах стихов о любви. Тут надо, как в анекдоте, «поработать головой», чтобы на страницах поменявшего прежний цвет «Знамени» сделать новое «открытие» о столь ею ненавистных, ужасных «патриотах». И чем мерзее — тем приятнее...
* * *
Наступили самые худшие времена для творчества, какие только можно себе представить. Издательств для современной художественной литературы больше не существует. Все они срочно и безнравственно переориентировались только на ту «литературную» продукцию, которая приносит сверхприбыль. О творческой личности в наше время речи вообще не идет. Да и в самом деле, кого может волновать творческая личность в стране, где большинству населения грозит настоящий голод? Отныне художественное творчество обречено на угасание.
Преступно навязанный нам «рынок» окончательно разорит не только страну и простое население, но и загубит целое поколение новых писателей, которым будет перекрыта дорога в большую литературу. Теперь на этой земле правят бал дельцы, спекулянты, воры и халтурщики. Истинные художники здесь больше никому не нужны. Бесовская власть уважает только успех, добытый хитростью, обманом и подделкой. Лишь это сегодня ценится высоко. Любая звонкая халтура, дешевка, фальшь ныне спонсируется, рекламируется, имеет высокий «спрос» у рыночных дельцов — бывших фарцовщиков. Для них настали золотые времена. Эта бывшая ничтожная «фарца» становится хозяйкою страны и, развалясь в кресле перед телекамерой, на тусовочном жаргоне излагает нам свою узколобую ахинею о смысле жизни...
Живые русские писатели теперь — как пасынки России, как русские беженцы, отверженные, не знающие приюта. Они вызывают у обывателей усмешку, а у кого-то — даже ненависть. Вот оно, время, в какое нам суждено жить!
Талантливый человек больше не пойдет в литературу. Скорее всего, он не пойдет и в коммерцию, так как русские по природе своей не коммерсанты и не бизнесмены. Страсть к наживе — чисто иудейская черта. Талантливый русский займется честной работой, но дар свой художественный — зароет в землю.
Горько все это сознавать. Горько жить в такое время. Но и умирать — тоже горько, не видя никакого просвета для тех, кто останется после тебя... А просвета не видно, потому что власть в стране узурпирована подонками. Она и раньше им принадлежала, но тогда они хоть делали вид, что «заботятся» о своем стаде, «думают» об искусстве, о молодых дарованиях... И как ни странно, эти дарования действительно становились на ноги, они действительно творили и их действительно издавали. А ведь для писателя главное — творить и выходить к людям. Писать в стол можно лишь при наличии колоссальной веры в свой дар, в свою страну, в свой народ. Но это — страшная участь.
1983—1992 гг.