ДОЛГ

Жили предки мои на калужской земле,
был до старости дед кузнецом на селе.

Всякий знал в Конецполье того кузнеца,
в Конецполье, где полю не видно конца.

…А земля под Калугой тверда и суха,
мужику дорога борона и соха.

От истертых подков лошаденка плоха…
И мой дед молодой раздувает меха.

Он в огне докрасна раскаляет металл,
как учил его дед, как отец наставлял.

И гудит наковальня, и молот поет!
На селе кузнецам и доныне почет.

Дед и сам прокалился кузнечным огнем…
Но фамильное дело заглохло на нем.

Поспешила война сыновей загубить…
Мне осталось одно: никогда не забыть,

что он верно пронес по прямой борозде
пепел предков своих на седой бороде.

1982

ПОТЕРИ

Молоды и красивы,
вставшие вдруг под ружье,
лучшие люди России
гибли в боях за нее.
В дни испытаний суровых,
в этой жестокой борьбе,
может быть, гениев новых
похоронили в себе.
Каждый из ныне живущих
словно живет за двоих.
Нас бесконечно зовущих –
вижу ночами я их.
Слышу их тяжкую волю…
Чем же восполню теперь
в жизни
хоть малую долю
тех невозможных потерь?

1983

ВЕТЕРАНЫ

И страны моей, и ваши раны
в большинстве своем заживлены.
И не шрамы ваши, ветераны,
не дают забыть вам той войны.

Мало вас, людей такого рода,
не из книг узнавших о войне,
ей отдали вы четыре года –
столько лет с ней видитесь во сне!

Столько лет вам снится все сначала:
что в разрухе, в голоде, в огне
та война,
как смертный вихрь, гуляла –
страшная – по молодой стране.

Вам доныне души обжигает
детский взгляд, который не забыть…
По ночам в холодный мрак ввергает
пепелище…
Муки – не избыть.

А героев, скажем откровенно,
нам не все известны имена.
Пули находили вас мгновенно,
до сих пор вас ищут ордена.

И еще сидят осколки возле
сердца, боль впитавшего сполна.
Жизнь делили вы на до и после,
до и после, посреди – война.

1985

ГЕРОЙ

Он долго курил перед боем,
окутанный дымом седым…
Не трудно погибнуть героем,
труднее остаться живым.

Он понял, что мертвому – легче.
Он больше страдать не хотел.
Пронзая, рубя и калеча,
металл над землею свистел.

Устав от немого терпенья
на кровь и на муки смотреть,
решил он, что смерть – исцеленье
от горечи думать про смерть.

Тот лучшую долю изведал,
кто сгинул под вихрем свинца,
ведь там, за порогом победы,
страданью не будет конца…

Когда он поднялся в атаку,
то первым рванулся вперед,
бежал он, не чувствуя страху,
туда, где трещал пулемет.

Светясь как звезда, амбразура
волнующей силой влекла,
но пуля – известная дура –
его ни одна не брала.

Разрывы кругом грохотали,
гася атакующий вал.
Но пули – его облетали,
сражая других наповал.

Когда он в последнем усилье
закрыл амбразуру собой,
то пули сквозь грудь – проходили,
не стал им помехой герой.

Не знал он, под пули бросаясь,
в надежде покой обрести,
что, смертью от жизни спасаясь,
живых невозможно спасти.

1988

НОВАЯ СТРОКА

Дороги длинные, крутые,
с какими я теперь в родстве,
петляли долго по России –
и вот сошлись они в Москве.
На них месил я грязь и глину,
на стройках я бетон месил,
мешки с мукой, взвалив на спину,
я с барж на пристани носил.
В любой, мне выпавшей, работе
я был азартен
и всегда –
я пел. Но на высокой ноте
срывался голос иногда.
А по ночам, презрев подушку,
еще смешон в своей среде,
уже изматывал я душу
над новым словом о труде.
Как блоки стен, скреплял я строки.
Дома росли, стихи росли…
Куда б ни шли мои дороги,
они меня в Москву вели!
Отбросив лоск и позолоту,
подобна свету маяка,
Москва в поэзию, в работу
вошла, как новая строка.

* * *

Синее пронзительное небо,
белые сугробы облаков…
Сколько б раз, о Боже, здесь я не был,
этот свет – загадочен и нов.

И своей неистребимой новью
он всю жизнь к себе меня влечет.
Кровь моя наполнена любовью
к нежному до дрожи Подмосковью,
и лишь вместе с неподкупной кровью
из меня любовь моя уйдет.

БЛИЗОСТЬ ЛЕТА

На дворе распустились березы,
дышит в окна шальная весна,
вот уж первые майские грозы
будят ночью Москву ото сна.

И гуляют холодные ветры
над еще не согретой землей,
и шоссейных дорог километры
гулом полнятся с первой зарей.

Мир вздыхает от близости лета,
грезит мир долгожданным теплом.
Скоро сердце воспрянет от света,
и сирень зацветет под окном.

Неотступную, грустную думу
мне развеет последний борей,
и, привычный к московскому шуму,
поутру засвистит соловей…