НАШЕ ГОРЕ
Мы идеями разделены,
и согласия нет между нами.
Наше горе не от войны,
наше горе – от мира с врагами.
Как придурки, за гибель страны
голосуем своими руками.
Наше горе не от войны,
наше горе – от мира с врагами.
Власть иуд и преступный Кавказ
долго с нами вожжаться не станут.
Если мы не восстанем сейчас,
то потомки уже не восстанут.
Мы витиями разведены,
мы дурманными ходим кругами.
Наше горе не от войны,
наше горе – от мира с врагами.
* * *
Отчего так безумно тоскливо душе,
так томительно ей и тревожно?..
Воспаленная осень. Забыться уже
ни во сне, ни в вине невозможно.
Всё дожди и дожди шелестят день за днем —
как и не было бабьего лета.
Всё какая-то серая муть за окном,
и сквозь тучи не сыщешь просвета.
Видно, так уж судьбой до конца решено —
только грустью дышать и тревогой,
видно, так в небесах навсегда суждено —
мне идти одинокой дорогой.
Может, вымолю после прощенье за то,
что мой срок слишком пристально прожит.
Мне уже на земле не поможет никто
и ничто успокоить не сможет.
И безумно тоскливо уставшей душе
в полумрачной, давящей квартире,
словно жизнь — позади, и не будет уже
ничего для нее этом мире.
* * *
Солнце садится в октябрьскую хмарь,
золото кленов на землю стекает.
В парке остывшем холодный фонарь
неописуемый свет источает.
Под фонарем на скамейке один
я созерцаю распутную осень.
Золото кленов, берез и осин,
тонко звеня, ударяется оземь.
Потусторонне сияет фонарь,
дней отлетевших сгущая смешенье.
Золото льется и льется янтарь
в мертвом, до дрожи холодном свеченье.
Слышатся шорохи в близкой тени.
Тихо колышутся ветви рябины.
Гаснут во мраке опавшие дни.
Гроздья рябины горят, как рубины.
* * *
На день рожденья снегу навалило!
Метель с утра затмила небосвод.
Прошедшее едва ли будет мило.
А мне пошел шестидесятый год.
И называться это будет «старость» —
та, что грядет за холодом зимы.
Уже в глазах заметнее усталость,
тоскливей свет от снежной кутерьмы.
Лес и поля уныло забелели,
застыв в осенней стуже ноября.
Кленовый лист в объятиях метели
еще трепещет, золотом горя…
* * *
Я не умолк в стихах, и все же
на безоглядном вираже
к чему твердить одно и то же?
Всё мною сказано уже.
Я столько слов из сердца выжал!
И столько словом лжи рассёк!
Кто мог услышать – тот услышал,
кто мог понять – тот понял всё.
УЧАСТЬ
Мы умираем вместе со страной.
Народ и недра глухо иссякают.
Под равнодушной высью неземной
нас на сиротство в мире обрекают.
Да, никому мы больше не нужны.
Всем вышло в радость наше умиранье.
И нет у нас уже своей страны,
и недра – впредь чужое достоянье.
Все тайно ждут, когда не станет нас,
и жадно смотрят на простор великий.
Народ угас. Не слышен высший глас.
Молчат с тоской икон святые лики.
Не удержали мы большой судьбы,
в распыл пустив свое предназначенье.
И под укором предков, без борьбы
в слезах познаем участь сокрушенья.
Сожмемся мы в холодной, злобной мгле,
чтоб кровью и душой не разлучиться,
чтоб под ярмом всемирным научиться
народом быть единым на земле.
* * *
Мы в России еще остались,
нас к земле не смогли пригнуть…
Часто лиру мою пытались
задавить, придушить, заткнуть.
Но стихи, все пробив заслонки,
над страною летят, звеня!
Будут бездари и подонки
ненавидеть и клясть меня.
Будут злобиться, точно черти,
к жгучей боли моей глухи.
Но запомнит меня до смерти
тот, кто слышал мои стихи.
* * *
Ты сам себя обрёк на одиночество,
решив, что так спокойнее и проще.
И сердцу полюбить уже не хочется,
как соловья услышать в зимней роще.
Остыло сердце, и уже не верится,
что груз годов окажется химерой,
что впереди еще тебе отмерится
любовной муки самой полной мерой.
В морозной дымке полуночной лунности
судьбе за всё останься благодарен.
Коль не сберег свою любовь ты в юности, –
не будешь ею в старости одарен.
НАКАНУНЕ
Хохот стоит над простором страны.
Вопли бесовские – в телерекламе.
В этом похабно галдящем бедламе
звуки родные уже не слышны.
Дикторов мерзких картавая речь.
Невыносимой попсы завыванья…
Знает о скором конце испытанья
Архистратига сияющий меч.
Наши сердца перед кровью большой
стойкой пропитаны анестезией.
Черные тучи плывут над Россией,
хмурое небо висит над Москвой…