Где-то совсем близко, на окраине леса, оглушительно свистел соловей. Лена услышала этот свист сквозь сон и когда открыла глаза, то поняла, что это и есть мгновения счастья. Она ощущала рядом дыхание любимого человека и одновременно всем своим существом впитывала такое пронзительное, заливистое, необыкновенное пенье соловья.

На дачу к Никодимовым они с Николаем приехали электричкой накануне вечером. Ночевать им постелили на втором этаже деревянного летнего дома. Лес подходил к самому забору никодимовской дачи, и неугомонный певец почему-то облюбовал себе место для свадебных трелей прямо тут, на опушке, не пугаясь близкого человеческого присутствия, – на радость и непокой благодарным дачникам.

В маленькое окошко сквозь белую занавеску пробивался упругий луч рассвета. Лена высвободила из-под одеяла руку и подставила под этот луч, отчего ее тонкая ладонь стала прозрачно-розовой и как бы невесомой. Она улыбнулась, опустила руку и пощекотала Николая за ухом. Тот сонно покачал головой, обнял ее и, не открывая глаз, промычал: «Дай поспать».

– Соловья послушай, – прошептала она ему в ухо.

Николай на какое-то мгновение застыл, потом, словно очнувшись, разомкнул один глаз.

– Да, соловей.., – проговорил он.

– Ну где ты такое еще услышишь? – Лена прижалась к его горячему телу и поцеловала в щеку. – Ты знаешь, я проснулась от этого чуда и почувствовала себя счастливой.

– Я рад за тебя... – Николай погладил ее по волосам. – Это он для нас поет...

А соловей не унимался...

Внизу раздались шаги. Скрипнула дверь, и прозвучал голос Никодимова:

– Ну, молодец, дружок, сегодня ты разгулялся! – (послышался шум воды, льющейся на листья цветов).– Ишь, чего вытворяет, негодник, никому спать не дает...

На своей даче Никодимов был заядлый цветовод-любитель. Половину его садового участка занимали клумбы и грядки с цветами. Супруга Евгения Петровича, добродушная, веселая толстушка, бывшая на три года младше его, все же отвоевала место среди цветов под два больших парника и теперь, раньше всех поднявшись, поливала рассаду огурцов и помидоров. Уважая и по-своему ценя увлечение мужа, она все же то и дело подтрунивала над ним, когда с его цветами, капризными, ревнивыми и непослушными, происходили какие-то казусы.

– А у твоего черного гладиолуса, смотри-ка, листья пожелтели, – опять уколола его супруга.

Никодимов подошел к грядке с зеленой, сочной порослью гладиолусов.

– Ничего, ничего, – успокоительно сказал он, – это они снизу немного подвяли, а вверху-то, видишь, какие хорошие листочки? Расцветет... Как миленький, расцветет... Помнишь, какой он в прошлом году был?

– Так то прошлый год, а этим летом, говорят, заморозки будут.

– Ничего, Юлия Федоровна, накроем пленкой, сохраним. Вон какая весна стояла холодная, а тюльпанчики у меня как на подбор вымахали, красавчики...

– Да они же морозостойкие, чего им будет?

– Ага, морозостойкие... Если бы я их не подкармливал, так бы и загнулись все.

– Ладно, не хвались, Мичурин... Ты мне лучше шланг протяни к парникам, а то уже руки от лейки болят.

– Вот сейчас нарциссы полью и подтяну.

Лена, краем уха слыша мирную перепалку хозяев, радовалась сердцем: у этих двух людей тоже на старости лет есть маленькое счастье – вместе выращивать сад, вместе любоваться делом своих рук, вместе собирать плоды этого труда. Она опустила ноги на пол.

– Ну что, будем вставать?

– Погоди чуть-чуть... – Николай притянул ее к себе и прижался губами к ее животу.

– Нет, нет, не сейчас, – нежно прошептала Лена, отводя его голову. – Нас услышат... Ты же знаешь, я не умею это делать молча...

– Знаю...

Николай и Лена спустились вниз. Голубое солнечное небо ласкало землю и зелень щедрым нежарким светом. Каждый листок и стебелек, каждая травинка тянулись вверх, наполняясь жизнью, соком и целебной силой. Бабочки и шмели уже деловито кружились над яркими лепестками цветов.

– Красиво у вас! – восхитилась Лена, стоя на крыльце в легком ситцевом платье и связывая волосы красной лентой. – А яблони-то как буйно цветут! Наверное, урожайный год будет?

– Да от них только и толку, что цветы, – посетовала Юлия Федоровна, обрывая перья зеленого лука, – а яблок почти что не бывает. Я уже начинаю думать, что мой муженек их только ради цветов и посадил. Декоративные такие яблони... Он здесь у нас в основном по цветам начальник...

Но Никодимов ей возразил:

– Ты бы лучше, мать, помидорами занялась, а то все лето поливаешь, а потом рвешь зеленые, и они у тебя под кроватью доходят...

Он, в спортивных брюках и белой майке стоя со шлангом в руках, продолжал поливать нарциссы.

– Как спалось? – спросил Евгений Петрович Николая, по пояс голого, обливающегося холодной водой из умывальника.

– Спал как убитый. Даже соловей не разбудил.

– Здесь спится хорошо. Кислород... А этот лесной хулиган не на шутку распалился. Уже полмесяца никому покоя не дает. Видно, никак невесту не подыщет.

– За что вы его так, Евгений Петрович? – игриво удивилась Лена. – Ведь это же такая красота! Соловьиное пенье душу лечит.

– Знаю, знаю, он к нам каждую весну прилетает, я его с другими не спутаю. Хорош, бродяга... Я такого только под Курском слышал, там самые заливистые свистуны.

Из парника вышла Юлия Федоровна и, стряхивая с рук черную землю, прервала воспоминания мужа.

– Это только соловьев можно баснями кормить, а молодым людям надо перекусить. Ну-ка, Петрович, накрывай стол. И самовар залей. Я пошла салат делать.

– Поесть она любит.., – кивнул в сторону жены Никодимов.

Завтракать сели в зеленой беседке, сплошь обвитой вьюном и виноградом.

– Поначалу давайте по чашечке малиновки, – предложил Никодимов, вынимая пробку из большой темной бутыли, – домашнее, сладенькое. Федоровна у нас по этой части мастерица.

– Вино из малины? – спросила Лена, глядя на хозяйку.

– Это – из малины, а есть еще смородинное, вишневое, рябиновка. Да оно слабое. Гостей балуем и себя немножко.

– Ну что ж, мать, я предлагаю за молодых выпить. У них, по-моему, скоро свадьба.

Полное розовощекое лицо Юлии Федоровны просияло широкой улыбкой.

– Если это так, дай Бог вам мира и согласия, – она подняла свою чашку с вином.

Лена смущенно опустила глаза.

– В общем... это так, – промолвила она, тоже подняв чашку. – Евгений Петрович, а откуда вы знаете? – Лена бросила на Никодимова лукавый взгляд.

– Разведка донесла, – с серьезным видом ответил тот.

Николай положил руку Лене на волосы.

– Я сказал, – он выпрямил спину, потер себе нос и добавил: – Одним словом, я сделал Лене предложение. Она согласилась.

– Молодец, – констатировал Никодимов. – Давно пора. И выбор – замечательный. Леночка мне очень нравится.

– Э-э, ловелас старый, – фыркнула его супруга, – разговорился... Не забудь флоксы пересадить... Когда расписываетесь, дети мои?

– Через месяц, – смеясь, ответила Лена, – мы недавно заявление подали.

– Ну и хорошо. Летом – самое милое дело свадьбу справлять. Про нас не забудьте. Счастья вам и удачи. – Юлия Федоровна первой чокнулась с чашками Лены и Николая. – Ну и с тобой давай чокнемся, муженек, пусть с нас пример берут, мы сорок семь лет вместе прожили, чего только не видели, детей вырастили. Эх, где мои семнадцать!.. За вас, дорогие мои.

– Спасибо, – тихо сказала Лена, слегка покраснев, и выпила свою чашку до дна. – Вкусно!.. – протянула она, сладко облизнувшись. – Как вы его делаете, Юлия Федоровна? Расскажете мне потом, ладно?

– У меня свой рецепт, я тебе напишу. Поешьте, поешьте. На свежем воздухе поесть полезно.

– Это точно, – подтвердил Никодимов, засовывая в рот целое яйцо. – Насчет еды моя супруга ба-альшой знаток.

– Молчи уж, пестик ты мой ненаглядный...

Николай, доедая свой салат, с легким сердцем наблюдал за добрым подзуживанием милых пожилых людей.

– Весело вы живете, – промолвил он, – позавидовать можно. Столько лет прожить вместе и не утратить чувства юмора друг к другу – это многого стоит. Сразу видно, что вы очень хорошие люди. Хотя в наше время, – он посерьезнел, – все меньше встречается добрых людей... Уж больно время нам досталось какое-то...

Лена дотронулась пальцами до его ладони.

– А впрочем.., – запнулся он, – не стоит о грустном.

– В России, Коля, время всегда такое, – помолчав, и уже без игривости сказал Никодимов. – Дело не во времени, а в нас самих. Я хорошо помню военное время. Вначале юношей на заводе работал, взрослую норму выполнял. Потом, в сорок четвертом, в армию призвали, прошел ускоренные офицерские курсы, на фронт попал молодым лейтенантом, сколько горя и крови видел, смерть в двух шагах ходила. После войны еще семь лет отслужил. Думаешь, тогда легче было время? И ничего, прожили как-то, не озлобились, не скурвились и детей нормальных воспитали. Вон у супружницы моей отец и брат старший погибли, сама в оккупации с матерью жила. Зверства немцев видела. А потом что? Сталина поносили. Дурак Хрущев земли русские налево и направо раздавал. Кидались из одной крайности в другую. Время, Коля, для русского человека всегда какое-то нерусское...

– Согласен, Евгений Петрович, конечно, – Николай отодвинул от себя пустую тарелку. – Трудно было всегда. Но прежде у наших людей было государство, которое имело государственный интерес и хотя бы на словах, но как-то защищало человеческое достоинство. Теперь же с людьми можно делать все, что угодно, и государство ничего не гарантирует и ни за что не отвечает. Люди замкнулись, ощерились, все борются за выживание в одиночку, и большинству плевать на других. Раньше был вождь и была русская столица, об этом знал каждый солдат на войне, и это придавало ему силы и уверенности в победе. Сейчас у нас нет руководителя страны именно как руководителя, столица превращена в еврейско-кавказский Вавилон, да и самой страны в ее цельности, можно сказать, тоже нет, все области выкручиваются сами по себе, не надеясь ни на чью помощь. Вы посмотрите в метро на лица людей. Почти у каждого в глазах – напряжение и какая-то безысходность.

Николай не знал, куда деть руки, хотел было достать из брюк сигареты, но быстро передумал.

Лена укоризненно посмотрела на него и, взяв за локоть, проговорила:

– Не надо сейчас об этом, мы приехали немного забыться, отвлечься от московских страстей, не напрягай нас.

Никодимов слушал слова Николая, глубоко задумавшись и не поднимая глаз.

– Что правда, то правда, – вставил он, – живем как в оккупации...

– Ох-хо-хо, – тяжело вздохнула Юлия Федоровна, – не дай Бог вам жить в оккупации... Мне тогда, в сорок третьем, шестнадцать исполнилось. Папа с братом – на фронте. А мы с мамой в деревне жили, под Курском. Как сейчас помню, приходит к нам офицер немецкий, длинный такой, весь вылощенный, с переводчиком, и приказывает маме: млеко, яйки, шнель! А у нас корову сами же немцы только что отобрали. Мама отвечает ему: нет млека, корову солдаты увели. Он злобно прогавкал что-то на своем басурманском, повернулся и вышел. А переводчик перевел: если к вечеру не будет молока, дочку на работу в Германию заберем. Так мама по всей деревне бегала, со слезами просила одолжить два литра. А у всех тоже дети, и каждый дом данью обложен. Разводить молоко строго запрещалось. Одну хозяйку за это забрали, и она уже больше не вернулась в деревню. Сжалились над нами, одолжили.., – супруга Никодимова смахнула со щеки слезу. – Правда, насчет коровы потом выяснили, больше к нам за молоком не приходили.., – и, вытерев носовым платком глаза, добавила: – Да и освободили нас вскоре после того случая.

Юлия Федоровна встряхнула головой, внезапно повеселела, обведя всех добрыми глазами.

– Ой, что это я? Раскисла совсем. Петрович, неси сюда самовар.

Когда Никодимов принес в беседку горячий электрический самовар, его супруга уже разливала заварку в большие цветастые чашки.

– Я вам лучше другую историю расскажу, повеселее, – она заранее звонко засмеялась. – После немцев в нашей деревне располагался артиллерийский полк. Солдат распределили ночевать по домам. И у нас с мамой целый взвод остановился, человек десять, – говоря, она одновременно подставляла чашки под кран самовара. – А в доме, надо сказать, нас мучили клопы, и никак мы не могли от них избавиться. Но был в их взводе один весельчак молоденький, лет восемнадцати, рот до ушей, хоть завязочки пришей. Где-то раздобыл он коробку с дустом – клопов морить. А я возьми да и спроси: мол, как их морить-то этим дустом? Глупая была, хоть и самостоятельная. Ну, он и давай мне объяснять. Поймаешь, говорит, этого кровопийцу и жди, когда он рот откроет. И как только разинет пасть – сразу сыпь в нее дуст, клоп задохнется и сдохнет. Я подумала, подумала, и вдруг меня осенило. Я ему с умным видом и отвечаю: «Да что я, дурочка, что ли? Зачем нам этот дуст? Уж лучше я сразу клопа раздавлю, чем ждать, когда он рот откроет...» Никогда не забуду, как после этих моих слов наш дом дрожал от солдатского хохота.

За столом тоже все искренне смеялись.

– Да.., – Юлия Федоровна поджала губы. – А через несколько дней был артобстрел, и погиб тот солдатик...

Смех мгновенно угас.

– Жалко, – сказала Лена. – История-то, на самом деле, невеселая.

Но Никодимов, взяв жену за руку, развеял грусть:

– Потом, в сорок четвертом, через эту деревню проходил наш батальон, а с ним и я – молодой лейтенант, красавец и с медалью... С той поры все и началось у нас. Там-то я и услышал, как поют курские соловьи по вечерам...

– Угу, – подмигнула ему жена, – вот так и живем почти полвека с соловьями...

Она допила свою чашку с чаем и помахала ладонями возле лица, как веером.

– Фу, жарко...

Никодимов предложил Николаю:

– Сходите на речку, искупайтесь. Она небольшая, но глубокая, водичка чистая, хорошая. А вечером мы окуньков на удочку наловим, их там пропасть, костерок сварганим, ушицы сварим. На костре она в сто раз вкусней.

– Замечательно! – обрадовалась Лена.

А Никодимов добавил:

– Кстати, сегодня же должен приехать Александр Юрьевич. Обещал к обеду или, в крайнем случае, к вечеру.

 

Речушка Торфянка текла через поле за полукилометровой полосой леса, прячась в густых зарослях ивняка и ольхи. Николай быстро сбросил рубашку и брюки и без раздумья прыгнул в прохладную воду. Рассекая сильными гребками речную поверхность, проплыл несколько метров против течения, затем попытался достать ногами дна и погрузился с головой. Вынырнув, он крикнул стоявшей среди высокой травы Лене:

– Смотри-ка, здесь и вправду глубоко. Раздевайся, иди ко мне! Плавать умеешь?

– Немножко умею...

Лена без спешки скинула в траву платье, оставшись в купальнике, и, осторожно ступая босыми ногами, подошла к краю берега. Николай окинул жаждущим взглядом ее слегка полноватую фигуру.

– Холодная вода? – боязливо спросила она.

– Только первое мгновение, потом – отличная. Давай, давай, смелее!

Лена, одной рукой держась за толстую ветку ивы, нависшую над речкой, оттолкнулась ногами от земли и со словами «лови меня!» рухнула в воду на руки Николая, обдав его лицо шумными брызгами. Он тут же отпустил ее, и она, энергично работая руками и ногами, поплыла по течению. Хвост черных волос, извиваясь, струился следом за ней.

– Ой, хорошо! Водичка – прелесть! – прокричала Лена, с напором выдыхая воздух. – Плыви ко мне!

Николай, выбросив вперед руки, резко нырнул, и тут же рядом с ней появилась его голова.

– Ты прямо как человек-амфибия, – похвалила она.

– Вот за что я люблю лето, за эту живую воду, за это купание на природе! – радостно воскликнул Николай.

Он нащупал возле берега илистое дно, притянул к себе Лену и взял ее на руки. В воде ее тело казалось невесомым. Она обхватила его за шею, одновременно обвив ногами его бедра, и тихо произнесла:

– Поцелуй меня...

Николай нежно прикоснулся к ее губам. Но она порывно прижалась к нему и страстно впилась в его губы. И тут же – отдернула лицо, быстро взглянула на него туманными глазами и стала покрывать его шею и плечи торопящимися поцелуями.

– Скажи, что любишь меня, – прошептала она, прильнув щекой к его мокрой, холодной щеке и прерывисто дыша.

Он крепче стиснул ее в своих мускулистых руках, чувствуя, как приливает к вискам кровь и все тело охватывает сладкая истома.

– Люблю, – громко произнес Николай.

– Еще! – шепотом крикнула она.

– Как ни странно, я и впрямь полюбил тебя.., – так же громко прошептал он ей в ухо.

Она затрепетала в его руках, и он увидел, как слезы счастья потекли из ее больших черных глаз.

– Это будто сон.., – промолвила, плача, она. – Вот уже несколько дней я живу как во сне... Никогда не думала, что такое возможно...

Но Николай прервал ее признания.

– Замерзнешь. Вылезай на берег.

Какое-то время они лежали на теплой траве, согреваясь под прямыми лучами полуденного солнца. Рядом с ними деловито и спокойно стрекотали кузнечики, порхали пчелы и голубые мотыльки. Летняя природа дышала, звенела, жила своей непринужденной жизнью.

Николай молча дымил сигаретой. Он успел заметить, что на берегу речки поблизости никого нет. Лишь метрах в ста слышались звонкие голоса купающейся ребятни.

– Послушай, – он повернул лицо к Лене, лежащей на спине с закрытыми глазами, – так ведь и сгореть можно. Пошли в тень.

Она приподняла голову, посмотрела по сторонам.

– Вообще-то моя кожа солнышко любит, я обычно не сгораю.

– Не хвались, потом плакать будешь...

Он встал, поднял ее за руки и увлек за ближайший ивовый куст, прихватив их одежду. В тени он постелил одежду на траву и сел на свою рубашку.

– Не надо, она будет вся зеленая, – предостерегла его Лена. – Садись на платье, я привезла с собой еще одно.

Сидя на ее тонком ситцевом платье, они вновь обнялись. Он безмолвно гладил ее мягкие плечи, руки, стройные ноги.

– Ты не представляешь себе, как я счастлива, – проговорила Лена, глядя на него ясными глазами.

Он положил руку на ее грудь и поцеловал в мочку уха.

– Ты сегодня такая красивая... У тебя глаза светятся... Почему я раньше этого не видел?

– Наверное, моя любовь тебе помогла разглядеть...

Она взъерошила его светлые податливые волосы, затем провела пальцем по лбу, носу, губам, подбородку, шее, груди и положила руку ему на живот. Николай почувствовал томительный зуд внизу живота. Он медленно спустил с ее плеч купальник, оголил ее грудь, наклонился и поцеловал в сосок. Лена вздрогнула, приоткрыла губы и легла на спину. Ее упруго округлившаяся белая грудь, вздымаясь и глубоко дыша, влекла к себе его глаза и губы. И он со стоном припал к ней лицом, покрывая ее поцелуями, сжимая руками и радостно шепча:

– Как мне хорошо с тобой, родная моя... Ты необыкновенная...

Она дрожащими пальцами теребила его волосы, повторяя задыхающимся голосом:

– Милый, любимый, сладкий мой...

Над ними от легкого дыхания теплого ветра трепетали свежие ивовые листья, сквозь которые, рассеиваясь тысячами золотых светлячков, едва пробивалось жаркое июньское солнце. Лесные птицы, перекликаясь, доносили разноголосый щебет. Высокая трава скрывала два прекрасных обнаженных тела, слившихся в порыве искренней любви и неутоленной страсти.

 

Погудин приехал под вечер, когда Евгений Петрович уже готовил удочки, чтобы всей компанией наловить окуней на уху. От станции Фрязево Погудин километра три прошагал пешком по проселочной дороге – через поле и небольшой лесок. И пока шел – любовался ухоженными и буйно цветущими дачными участками. Войдя в никодимовскую калитку, Александр остановился, поразившийся обилию цветов, но, увидев хозяина, крикнул:

– Гостей ждете?

Никодимов всплеснул руками.

– Ждем, ждем! Очень даже вовремя приехали. К вечернему клеву.

Из дома навстречу Александру вышел Николай. Они обнялись.

– Ну, как самочувствие, как настроение? – тихо спросил Александр.

– Сейчас получше...

Погудин довольно похлопал его по плечу.

– Да у вас тут настоящий цветник!

– Это точно, – отреагировала Юлия Федоровна, выплывшая из зеленой беседки, – мы, наверное, скоро сами зацветем...

Следом за ней показалась и Лена.

– Как добрались? – приветливо поинтересовалась она. – Мы вас давно поджидаем.

– Да я бы приехал пораньше. Но... кое-что мне помешало. Впрочем, об этом потом... Евгений Петрович, я тут захватил немного... Поставьте в холодильник.

Никодимов взял из рук Погудина полиэтиленовый пакет и отнес в дом. Выйдя на крыльцо, он посмотрел на заходящее солнце и уверенно произнес:

– А теперь самое время на речку. Пока дойдем, пока расположимся, клев и начнется. Я знаю одну тихую заводь, там поплавок течением не сносит.

Лена потрогала приставленную к дому бамбуковую удочку.

– Евгений Петрович, я тоже хочу научиться ловить рыбу!

– Вот сейчас и научим. Федоровна, мы через пару часов вернемся. Отдохни пока от нас.

Берег небольшого, поросшего ольхой плеса изгибался крутой дугой. Никодимов закрепил три удочки, а на четвертой стал показывать Лене, как надо насаживать на крючок червяка.

– Главное, чтобы червяк был живой, а не дохлый, он должен извиваться на крючке, тогда его рыба сразу заметит.

– Ой, – сморщилась Лена, – это ужасно, я так не смогу.

– А теперь, – продолжал учить Никодимов, отмахиваясь от комаров, – внимательно смотри на поплавок и жди, когда он начнет дергаться. Но это еще ничего не значит. Вот когда он полностью скроется под водой или резко пойдет в сторону, тогда – тяни. Поняла?

Он передал удочку ей в руки, а сам подошел к другой, закрепленной на земле, быстро поднял ее и дернул на себя. Красноперая, с золотой чешуей рыба блеснула в воздухе и, трепыхаясь, упала в траву.

– Есть! Поймали, поймали! – как ребенок, закричала Лена и захлопала в ладоши.

– Тихо, тихо, всю рыбу распугаешь, – смеясь и беря из ее рук удочку, попытался утихомирить ее Николай.

Но она подбежала к подпрыгивающей на земле рыбешке с крючком в верхней губе, взяла ее в ладони.

– Это окунь, да? Какой красавец! С горбинкой... Евгений Петрович, снимите же его с крючка!

Никодимов подошел, выдернул крючок и молча бросил рыбу в целлофановый пакет.

– Лена, иди сюда, – позвал Николай, – смотри-ка, у тебя клюет. Бери удочку, дергай!

Лена что есть силы взметнула удилище, да так, что бедная рыба, взлетев в воздух, соскочила с крючка и звонко шлепнулась о глину в нескольких метрах от нее. «Ах!» – только и успела вскрикнуть Лена под общий хохот.

Погудин отыскал упавшего с высоты окуня, не подававшего признаков жизни.

– Погибла рыбка от разрыва сердца, – произнес он, неся ее на ладони.

– Ничего, ничего, учись, в жизни все пригодится, – подходя к Лене, успокоил ее Никодимов. – Это первая твоя пойманная рыба. Тащить надо потихоньку, не торопясь, спокойно.

– Дайте, я еще попробую, – попросила Лена, – только нацепите мне червяка...

Погудин в это время тихо сказал Николаю:

– Пройдемся немного...

Тот кивнул и подошел к Никодимову.

– Мы пока прогуляемся по берегу.

Лена грустно взглянула на него.

– Вы надолго?

– Нет, нет, скоро вернемся. Учись ловить. Приду, посчитаю, сколько поймала.

Они медленно пошли по тропе вдоль берега речки. Дневная жара спала. Но красный солнечный шар за их спинами еще висел над полосой дальнего леса, ослепительно отражаясь и полыхая в прозрачной воде.

– Когда я видел вас в последний раз, – начал разговор Погудин, – мне показалось, что вы внутренне сильно изменились.

– Да, наверное, – немного помолчав, ответил Николай. – У меня что-то надорвалось в душе после того случая... В груди была какая-то тяжесть и одновременно пустота. И ничто не радовало.

– Я видел, как Лена за вас переживала...

– Если бы не она, я, может, вообще бы не выкарабкался... Она меня вытащила из того состояния. И на эту дачу привезла тоже она. Я здесь, кажется, немного оттаял... Но по ночам до сих пор просыпаюсь в холодном поту, словно слышу дуновение преисподней.

– Что же все-таки произошло? Расскажите.

Николай достал сигареты. Прикурив, сделал пару глубоких затяжек.

– Я и сам до сих пор не могу понять, что это было на самом деле... То ли привиделось, то ли и вправду... Но это был не сон, точно.

– Так что же?

– Если бы кто-то другой рассказал – не поверил бы, – Николай остановился возле ольхи, отломил ветку, помахал ею над головой, отпугивая комаров. – Мы вот с вами только рассуждали о бесах, а я, похоже, столкнулся с ними воочию...

Погудин тоже сорвал небольшую ветку, затем задержал Николая за руку.

– Как это было?

Николай опустил глаза.

– Честно сказать, жутковато...

Они неспешно двинулись дальше. Николай продолжал вспоминать:

– В том подвале меня сразу начали вербовать.

– Сколько их было?

– Двое, если не считать этого козла, нашего общего знакомого. Кстати, получается, он не случайно попал вам на глаза в баре... Они давно за вами следят. Два махровых жида... Мерзкие типы.

– Так чего они хотели от вас?

– Вот и я их спросил об этом.

– Ну и?

Николай ударил себя веткой по спине, искоса взглянув на Погудина, нетерпеливо ждущего ответа.

– Их интересует подробная информация.

– О чем?

– О ком, Александр Юрьевич, – выдохнул Николай. – А точнее – о вас, – на его губах застыла угрюмая усмешка.

– Вот как? – Погудин нахмурил брови. – Ну-ну...

– Но это было только начало. Потом – кромешная тьма и полная неподвижность. Да вы же меня видели... Забываешься ненадолго во сне, но вдруг приходишь в себя и не знаешь, сколько прошло времени... А в душе такая зверская тоска...

Николай почувствовал спазм в горле и, стиснув зубы, отвернулся, чтобы Погудин не увидел его дрожащих ресниц. Но тот понял и сжал его локоть.

С минуту они шли молча. Солнце уже закатилось за дальний лес, но небо сзади них сияло в красном зареве. Погудин оглянулся, снял очки, посмотрел на закат.

– И вот тут, – тихо продолжил Николай, – все и произошло... Ко мне пришел черт – настоящий, с рогами. Это был тот самый жид, который меня вербовал, низкорослый, рыжий, с острой бородкой, картавый и весь в черном. Сначала он любезничал, прочитал лекцию о русском головотяпстве, об «их», – Николай выделил голосом слово «их», – навечной власти в России... Рехнуться можно!

Он сплюнул.

– Покупал душу? – спросил Погудин.

– Прямо как по «Фаусту»... Два раза приходил. Не поверите, но когда он появлялся, из стены вырывался огонь. Все блага жизни предлагал. После начал угрожать. А я чувствую – силы на исходе. Под конец уже в какой-то прострации находился. Думаю – вот сейчас загнусь, а душу не отдам...

Погудин добродушно улыбнулся.

– Да, история...

– Хотел бы я еще с ним встретиться, с этим горбоносым, – задумчиво проговорил Николай. – Но только не в подвале...

– Думаю, что это нам предстоит и довольно скоро. Мне сегодня тоже позвонили... Назначили встречу. Я пришел, правда, не один, с Андреем, а Сергей находился рядом, в машине. Прождали целый час, но никто так и не появился.

– А домой потом заезжали?

– Да. К тому же квартира у меня на сигнализации. Они наверняка знают об этом. Хотя на определителе остался телефонный номер... Надо будет проверить, чей это телефон.

– Александр Юрьевич, вам нужно их опасаться. Говорю на полном серьезе. Их по большому счету не я интересовал. Им нужны вы. Рогатый так прямо и сказал.

Погудин похлопал Николая по спине и, повернувшись в его сторону, подтвердил:

– Правильно. Мы все должны быть осторожны. После того, что они с вами сделали... Это не люди. Их перевоспитать нельзя.

– Нам нужно действовать вместе, – опустив голову, сказал Николай.

– Совершенно верно. У меня есть некоторые соображения. Обсудим при встрече в Москве.

Они повернули назад.

Погудин поднял кверху лицо и тут же, преобразившись, воскликнул:

– Смотрите, какой закат! В полнеба! Какие краски! А речка-то, речка – так и горит! Жаль, я не владею кистью...

Николай бросил на него ироничный взгляд.

– Александр Юрьевич, товарищ Погудин, ведь это же все материя... Речка, закат, краски... Природа бездуховна, в ней нет Бога...

Погудин, мгновенно застыв, искренне захохотал.

– Ну, Николай Васильевич, сразили.., – и, отсмеявшись, заговорил с волнением: – Я был бы прав, если бы не был поэтом... Во мне тоже сидит раздвоение. Умом понимаю: природный мир обожествлять нельзя, он – антураж, окружающий человека и созданный для человека. А вот душа чувствует иначе. В тысячный раз смотришь на этот закат – и никак не наглядишься. Словно внутренне напитываешься от такой красоты.

Погудин заметил, как лицо Николая оживилось, посветлело, а в глазах появился пропавший было веселый блеск.

– Впрочем, мы с вами оба поэты, Николай... Чего уж тут говорить. Природа для нас – самый близкий, самый чистый творческий источник. Без ее дыхания сердце бы наше очерствело.

– Да-да, я помню, – лукаво заметил Николай. – Ведь это мирозданья спокойное дыханье: расцвет и увяданье, расцвет и увяданье...

Погудин посмотрел на него с ясной улыбкой.

 

В вечерних сумерках на никодимовском участке всей компанией гости и хозяева собрались возле костра. В походном котелке, подвешенном на металлической треноге над огнем, притягивающе дымилась уха. Евгений Петрович деревянной ложкой помешивал содержимое котелка и время от времени пробовал на вкус.

– Нормально... Еще чуть-чуть – и будет готово, – похвалил он себя. Потом добавил: – А Лена-то у нас оказалась неплохой ученицей, пять штучек словила.

Николай, сидевший на бревнышке рядом с Леной, положил ей руку на плечо.

– Это твоя первая рыбалка и первая уха. Гордись, – сказал он.

– Угу, горжусь, – она ближе придвинулась к нему.

Пламя костра золотилось на их успокоенных лицах.

– Александр Юрьевич, между прочим, у меня там, в доме, лежит гитара.., – Никодимов хитро взглянул на Погудина.

Тот улыбнулся.

– Шести или семи?

– Шестиструнка, то, что надо. Принести?

– Ой, Александр Юрьевич, а разве вы играете? – радостно удивилась Лена.

– Да так, немножко, для себя...

– Федоровна, – попросил жену Никодимов, – не сочти за труд, сходи за гитарой. И заодно захвати из холодильника «Столичную». Под ушицу водочка хорошо идет.

Через пару минут Юлия Федоровна вернулась с гитарой и бутылкой водки. Усевшись на свой табурет, она призналась:

– У меня сегодня тоже душа поет. Я, наверное, спою, если Александр Юрьевич мне подыграет. Что-нибудь наше, народное, из прошлых лет...

– С удовольствием, – поддержал ее порыв Погудин.

Никодимов еще раз пригубил свою деревянную ложку и удовлетворенно заключил:

– Всё, готово, можно приступать к трапезе. Давай, Коля, распечатывай пузырек, разливай грамм по пятьдесят. Мать, где тут наши миски? Те самые, солдатские...

Лена шумно втянула носом воздух.

– Какой запах! Аж слюнки текут...

Николай разлил водку по граненым стаканам. Юлия Федоровна раздала всем по соленому огурцу и ломтю черного хлеба.

Никодимов, сидя рядом с Погудиным на переносной скамейке, поднял свой стакан.

– Ну что, друзья мои, вот мы и в сборе. Давайте по-походному выпьем за Россию, за эту землю и за нас с вами. Как бы нам порой ни было плохо, никогда мы ее ни на что не променяем. Вот такой у меня тост. Будем!

Все разом осушили свои стаканы. Лена сморщилась и быстро откусила кусочек соленого огурца.

– Фу.., – выдохнула она, – горькая...

– Ничего, привыкай, – заметил Никодимов, – жизнь горче. А теперь – самый ответственный момент. Подставляйте миски.

Он взял половник и каждому налил из котелка густой, ароматно парящей ухи.

Лена свою горячую миску поставила на землю, зачерпнула из нее ложкой, поднесла ложку к губам, подула и чуть-чуть отпила.

– Какая вкуснота! – протянула она. – Никогда ничего похожего не ела.

– А ты окунька, окунька попробуй, – подсказала Юлия Федоровна. – Это просто объедение. Только осторожно, там маленькие косточки.

– Да, хороша ушица, – согласился Погудин. – Сразу видно, специалист делал. Давно такой не едал. Последний раз это было на Волге, лет пятнадцать назад. Мы там по ночам сетью ловили, браконьерили. А потом щучью уху варили. Тоже была знатная штука.

– У нас тут своя Волга, – возразил Никодимов, – перепрыгнуть можно. Я сеть не уважаю. Никакой радости от такой ловли. То ли дело – удочка, червяк, поплавок. Сидишь, дышишь чистым воздухом, любуешься природой, и вдруг – раз, и на крючке золотая рыбешка. Маленький восторг.

– Не спорю, Евгений Петрович, это я так, вспомнилась былая жизнь.., – Александр поднял бутылку «Столичной», разлил по стаканам. – Я хочу выпить за вас. Вы редкий человек: ученый, патриот, прекрасный семьянин, прошли войну, видели горе и остались добрым, умным человеком, не побежали вместе с интеллигенцией продаваться жидовской власти. Я вас очень уважаю и ценю как старшего друга. Бог наградил вас большой душой и замечательной женой. Я вам, честно говоря, по-хорошему завидую... За вас, Евгений Петрович.

– Что ж, муженек, я присоединяюсь к этому тосту, – вставила Юлия Федоровна. – Человек ты неплохой, да и жена у тебя тоже ничего, почти полвека с тобой прожила. Давай-ка и я выпью за твое здоровье.

Все, смеясь, сдвинули стаканы, быстро выпили и закусили ухой.

– Евгений Петрович, подлейте мне еще из вашего котелка, уж больно вкусна, – сказал дотоле молчавший Николай, протянув через костер свою алюминиевую миску.

– Давай, давай, налегай, тебе нужны будут силы, – подмигнул ему Никодимов, помешивая половником в котелке. – Речная рыба для молодых полезнее всего.

Погудин взял в руки лежавшую на земле гитару. Зажал аккорд, провел пальцем по струнам. Проверил еще пару аккордов.

– Как ни странно, настроена... Что бы вам такое спеть? У меня ведь в основном все грустное...

– Что-нибудь на стихи Рубцова, – попросил Никодимов.

Погудин на минуту задумался, припоминая слова. Но вот в полной тишине, нарушаемой лишь потрескиванием поленьев, гитара издала звуки тихой, проникновенной мелодии, и следом в мелодию влились знакомые рубцовские стихи:

 

В минуты музыки печальной

Я представляю желтый плес,

И голос женщины прощальный,

И шум порывистых берез,

И первый снег под небом серым

Среди погаснувших полей,

И путь без солнца, путь без веры

Гонимых снегом журавлей...

 

 

Голос Александра звучал ровно, задушевно, трогая сердце печалью простых рубцовских строк. Положенные на красивую мелодию, строки эти доходили до самых глубинных мембран души, откликаясь трепетом волнения и рождая в глазах блеск незаметных слез. Юлия Федоровна прижала к щеке уголок косынки.

 

Николай и Лена впервые слышали пение Погудина. Они не отрываясь смотрели на него, завороженные звуками гитары, его голосом и мелодией. И простые рубцовские слова уже приобретали новый смысл, новое звучание, новую силу.

 

 

Давно душа блуждать устала

В былой любви, в былом хмелю,

Давно понять пора настала,

Что слишком призраки люблю.

Но все равно в жилищах зыбких –

Попробуй их останови! –

Перекликаясь, плачут скрипки

О желтом плесе, о любви.

И все равно под небом низким

Я вижу явственно, до слез,

И желтый плес, и голос близкий,

И шум порывистых берез.

Как будто вечен час прощальный,

Как будто время ни при чем...

В минуты музыки печальной

Не говорите ни о чем.

 

 

Когда гитара и голос умолкли, Лена, торопясь, заговорила первой.

 

– Как хорошо!.. А кто же сочинил музыку к этим словам?

– Мелодия моя.., – задумчиво ответил Погудин, кладя гитару на землю.

– Ваша? У меня нет слов! Необыкновенно! – она с восхищением посмотрела на него. – А еще можно?

– Можно, – улыбнулся Александр, – но после небольшого перерыва.

Никодимов снял с костра котелок и треногу и подбросил в огонь поленьев.

– Я познакомился с Александром Юрьевичем, – заговорил он, – несколько лет назад в одной компании, где он пел под гитару и читал стихи. Этот романс я запомнил с тех пор... Но там, Александр Юрьевич, – он повернул лицо к Погудину, – вы, кажется, пели и на свои стихи...

– Ой, правда? – встрепенулась Лена. – Спойте, а? Пожалуйста.

– Хорошо, – согласился Погудин. – Но сначала мы выпьем за хозяйку этой дачи и споем вместе с ней что-нибудь старое, любимое ею. Она начнет, а мы подхватим. Юлия Федоровна, за ваше здоровье и за молодость души. Не возражаете?

– Ох, не возражаю, – грустно вздохнула супруга Никодимова. – Душа и впрямь еще поет...

Когда выпили по глотку водки и доели всю уху, Юлия Федоровна затянула: «Позарастали стежки-дорожки, где проходили милого ножки...» Александр, подпевая, подыгрывал на гитаре. После этой песни она тихо запела: «Калина красная, калина вызрела, я у миленочка характер вызнала...» Эти слова подхватили все остальные, и их общая песня в звенящей тишине полетела далеко над садовыми участками, пробуждая сладкую тоску и заставляя других дачников выключить телевизор и прислушаться. И словно в ответ на эту ночную песню где-то совсем близко, в лесной полосе вдруг заливисто засвистел, защелкал соловей.

– Ах, проказник, – отозвался Никодимов, – очухался... Я уж думал, что он насвистелся. Испортил наш концерт... Под соловья петь как-то не очень...

– Ничего, пусть потешится. Пока – его время, – Погудин отложил в сторону гитару. – А мы давайте выпьем за нашу молодую пару. Я слышал, скоро будем гулять на свадьбе?

– Скоро, скоро, – подтвердил хозяин дачи, разливая остаток водки.

– Венчание будет? – Погудин взглянул на Лену.

– Обязательно, – твердо ответила она.

– Желаю счастья, – он чокнулся с Леной и Николаем.

После того, как выпили, Никодимов заметил:

– Николай Васильевич, Коля, ты уж извини, что я к тебе так, по-отцовски... Но ты что-то неразговорчив. Я вот хочу тебя попросить прочитать... свое. Когда еще другой случай представится...

– Может, не стоит, я ведь не профессионал.

– Прочтите, Николай, – добавил Погудин.

Лена поддержала общую просьбу:

– Почитай, не стесняйся.

Николай достал из пачки новую сигарету, нагнулся к костру, взял краснеющую с одного конца головешку и прикурил от нее. Помолчал с полминуты, потом начал читать:

 

 

Тая обиды про запас,

Бывает, связи рвем с друзьями,

Но жизнь всегда сближает нас

С людьми, которых стоим сами.

Мы лжи боимся, как чумы,

Но для других честны всегда ли?

Когда-то, может быть, и мы

Чужих надежд не оправдали.

Во зле никто не обвинит,

Но ожидания напрасны,

Что случай вдруг соединит

С людьми, которые прекрасны.

Мы перед совестью своей

За все ль останемся спокойны?

А жизнь приблизит к нам друзей,

Которых будем мы достойны.

 

 

– Неплохо, – признался Погудин. – Если вы пишете на таком уровне, вам надо готовить книжку.

 

– А по-моему, просто очень хорошо, – заключил Никодимов и повторил: – А жизнь приблизит к нам друзей, которых будем мы достойны... Это достаточно мудро.

– Молодец, – Лена поцеловала Николая в щеку.

 

 

...Соловей расточал свои трели, костер догорал, бутылка водки была пуста.

 

– Хорошие вы ребятки, душа с вами отдыхает, – сказала Юлия Федоровна, вставая с табурета. – Посидите еще, поворкуйте, а я пойду прилягу, мне утром рано вставать.

Лена, закрывая рот ладонью, украдкой зевнула. Но Никодимов это заметил и понимающе предложил:

– Молодым тоже пора ложиться. Ступайте к себе наверх, а мы еще немного погутарим с Александром Юрьевичем.

Лена виновато взглянула в глаза Николаю, в которых отражались отблески догорающих углей костра. Николай снисходительно прижал ее к себе и с улыбкой успокоил:

– Ладно уж, соня, пошли спать...

Они поднялись с бревнышка, на котором сидели, пожелали всем спокойной ночи и тихонько по крутым ступенькам поднялись на второй этаж деревянного дачного строения. Быстро скинули одежду, забрались под одеяло и несколько минут лежали молча. Потом Лена прошептала:

– А ты и вправду молодец. Какие хорошие стихи прочитал.

И чуть погодя добавила:

– Я тебе хочу сказать, что... у меня впервые в жизни это было на природе... при свете дня...

Николай крепко обнял ее и поцеловал в губы.

А соловей не умолкал...