Музыка и поэзия преодолевают ужас этой жизни. Вначале была мелодия, и ее слышал Бог. Мелодия и поэзия существуют вне слова. Небеса, звезды, мироздание – прекрасны и поэтичны. Чтобы понять это, не нужны слова, не нужно сочинять стихи.

Мелодия есть ритм Вселенной. Природа – это материализованная Божественная Поэзия.

Когда действительность невыносима, когда становится невмоготу жить и когда в душе не остается ничего, кроме отчаяния, одиночества и пустоты, – тогда спасает только общение с природой…

Вот мы и подошли к пределу, за которым нас ожидает или полное небытие, или презренное рабство. Что лучше? Для кого как… Весь двадцатый век мы слушали «музыку революции». Дослушались… В этой «музыке» не было поэзии, а если и была, то фальшивая. Поэтому и музыка та на деле оказалась пошлым кабачным шлягером под «семь сорок»…

Настоящая наша музыка проснулась в горьком, облитом слезами реквиеме «Православные», исполняемом Татьяной Петровой…

Ошибался ли Блок, призывая нас сквозь революционную метель «слушать» расстрельные ритмы и провожая сочувственным взглядом проходящий во мраке отряд из двенадцати озлобленных «апостолов» со штыками? Впереди которых… Впрочем, Блок сам ответил на этот вопрос собственной мучительной гибелью.

Но вопрос остался для нас. И вот уже каждый – персонально! – стоит перед выбором: рабство или смерть.

Но есть у нас и третий вариант. Борьба. Когда в глаза смотрит небытие, то бороться, драться, сопротивляться не страшно, а даже наоборот. И вовсе не потому, что очень хочется жить. А потому, что противно погибать на коленях.
«Всем телом, всем сердцем, всем сознанием» – слушайте русский реквием «Православные»! Может быть, для кого-то это звучит смешно. Что ж, пусть посмеется. Каждому свое.

Александр Блок был гениальным поэтом, хоть и не разобрался в революции. Он не сопротивлялся, когда воспетые им «апостолы» в бушлатах и шинелях пришли отбирать его квартиру. Он заранее их оправдал – сразу после разгона Учредительного собрания: «Что же вы думали? Что революция – идиллия? Что народ – паинька? Что сотни жуликов, провокаторов, черносотенцев, людей, любящих погреть руки, не постараются ухватить то, что плохо лежит? (Выделено мной. – В.Х.)

Насчет «жуликов, любящих погреть руки», он был прав, но почему-то смешал их с народом и черносотенцами, которых эти самые жулики обобрали. Блок не разглядел, что у всех революций – «лицо Ростроповича» (они – жулики – в этом сами признались).

Мы так не заблуждались. Мы знали, что тысячи жуликов, провокаторов, приватизаторов и прочих новых колонизаторов постараются ухватить то, что принадлежит народу… И они ухватили. И народ все же оказался – «паинька»…

Истинное творчество ничего не разрушает на своем пути, кроме, конечно, лжи и тлена небытия. Блок это знал, но тенденциозность позиции оказалась для него сильнее правды.

Блок не умел или не хотел сопротивляться. Но о гибели своей сказал лучше всех:

Пускай я умру под забором, как пес,
Пусть жизнь меня в землю втоптала, –
Я верю: то Бог меня снегом занес,
То вьюга меня целовала!

Нам так говорить нельзя. У Блока даже перед смертью оставался в душе спасительный романтизм. У нас же и этого не осталось. У отверженных романтические баррикады и «гавроши» бывают только во французских романах и в «революционной» поэзии. А в нашей жизни – русских отверженных с десятками «гаврошей» расстреливают из танков и бэтээров, не глядя на отсутствие пороха на их ладонях… И чтобы никто не смог этого доказать, их трупы обливают серной кислотой и сжигают. Нам не оставляют даже права на романтику.

Нет, наш Бог не занесет снегом русских погибших ребят, и вьюга не поцелует их обезображенных лиц с отрезанными носами и выколотыми глазами… Блоковский герой «в белом венчике из роз» не появится там, где священник срезан крупнокалиберной очередью и раздавлен танком.

Эти картины у нас даже не вызывают слез, потому что плакать – поздно, глупо и пошло. Пусть плачут те, кто не хочет сопротивляться. А нам плакать нельзя. Слезы расслабляют и успокаивают. Если мы будем плакать – нам всем конец. К тому же нашим слезам никто в мире не поверит.

Демократы начинают и заканчивают кроваво-красным цветом…

На место октябрьского расстрела на Красной Пресне скорбящие русские люди принесли цветы, поставили самодельные кресты, иконы, зажгли свечи. Но в первых числах ноября рано утром сюда ворвались омоновцы – всё порушили и растоптали, арестовав шестерых юношей, здесь дежуривших с ночи. Мы лишены права даже почтить память своих погибших.

Но на ограде вошедшего в историю стадиона «Красная Пресня» остались приклеенными листовки. Одна из них начиналась словами: «Черная морда демократии сожрала Верховный Совет и отрыгнула сотнями трупов». Жуткий черный юмор. Каменное ограждение стадиона обклеено стихами.

Слишком рано они улыбаются
и торопятся всё позабыть,
ни о чем не жалеют, не каются…
Нам понятна их подлая прыть.
Слишком быстро они успокоились,
как ни в чем не бывало – опять
в новых масках и креслах освоились,
смертный страх постаравшись унять.
Все пред нами свои преступления –
верят – смогут они утаить…
Нам осталось одно утешение:
ничего никому не простить.

Ритмы поэзии, сливаясь с ритмами Вселенной, запечатлеваются навсегда в небесном компьютере и на Высшем суде выступают в качестве свидетельских показаний…

Провидение нам предоставило еще один шанс на спасение, а мы с авоськами побежали «штурмовать» «Останкино».

Обугленный черный человек из разбомбленного черного Дома ходит ночью по омоновской Москве, не зная, кому заказать реквием по сожженным душам…